Жизнь вечная

Невысокий плечистый мужчина тщательно вытирает ноги и проходит с Иреной в дальнюю комнату. — Вы тут одна живете? — Одна, то есть с сыном, он куда-то умчался минуту назад. Такой худощавый, в коричневом пальто и с книжкой в руках. Может, вы даже разминулись с ним у калитки… — Меня интересует, нет ли здесь чужих и можно ли говорить, не понижая голоса… — Тут никто не подслушивает, мы можем говорить совершенно нормально, — поясняет взволнованно Ирена и уже тянет руку к клочку газеты, к этому посланию из дальних миров. — Возьмите, пожалуйста, я не читал, да и зачем? Не мне писано. — Приезжий садится осторожно, как бы опасаясь, что хрупкий стул не выдержит его тяжести. Кладет на стол руки и начинает рассматривать свои толстые узловатые пальцы. А Ирена подходит к окну, забыв о госте. Она теперь одна в комнате, так как должна быть одна. Разворачивает записку. Кривые, бескровные буквы клонятся на бок, переламываются, точно вконец изнуренные голодом и стужей. «Дорогие мои, почти месяц я в Майданеке. Эти слова свидетельствуют, что я еще жив. Жизнь здесь тяжелая, но ко всему можно привыкнуть. Посылку не высылай, не дойдет. Нам пока не отдают посылок, может, когда-нибудь? Думаю о вас, очень скучаю. Ничего, как-нибудь обойдется. Ведь я жив. Ян». Гость по-прежнему изучал свои растопыренные пальцы и не забывал о быстротекущем времени. Ведь еще сегодня он должен вернуться в Люблин. — Я ломовой извозчик, нанялся в Майданек возить все, что требуется для стройки. Они там огромное строительство развернули, уйму земли захватили, не поймешь, на что им столько? Полвека у нас хотят пробыть? Тогда от нас только прах останется. Ваш муж головой рисковал, передавая мне записку. Я тоже рисковал, беря ее. К заключенным близко подходить запрещено. — Как он теперь выглядит? — спросила Ирена. — Как все они. Врать не стану, там сплошное варварство или того похуже. — Она молчала, чувствуя, что теряет власть над собой, что любое его слово способно вызвать у нее крик отчаяния. — Вам плохо? — встревожился гость и подался вперед, Ирена остановила его жестом. — Выдержу… — прошептала, когда он уже понял, что ничем, кроме громкого плача, она не нарушит тишину. — Должны выдержать, ведь другим женщинам гораздо хуже. Ваш-то муж живой… — То же самое говорила моя мать. — Значит, мудрая у вас мать… — гость тяжело поднялся со стула, вытащил шапку из кармана, — мне пора. Я боялся этой встречи, больно уж бабы ревут. — Только сейчас, когда он собрался уходить, она осознала, скольким ему обязана. У нее в доме человек, который рисковал жизнью, принимая записку от Яна, а она не угостила его даже стаканом чая, не предложила снять куртку. — Не торопитесь… — в ее голосе прозвучала настойчивая просьба, — у меня остался от обеда вкусный суп, сын принес свежего хлеба. Такая досада, что не подумала об этом раньше… — До люблинского поезда меньше часа, — улыбнулся он Ирене, и его ничем не примечательное лицо показалось ей вдохновенным и благородным. — Не беспокойтесь, пожалуйста. Я непременно должен поспеть на этот поезд. — Она проводила его до порога и, когда он взялся за дверную ручку, спросила: — Деньги примете? — За что? — удивленно взглянул гость. — За все, что вы для нас сделали. — Он рывком распахнул дверь, словно собирался уйти молча, но, переступив порог, обернулся и сказал, как дочери: — Железнодорожные билеты мне еще по карману. А за страх мой заплатить не сможешь, нет у тебя таких денег, сколько страх мой стоит. — Так он сказал и вышел.