Жизнь вечная

— Заткнись, урод, — прервал я его тактично, — заткни хайло, открой глаза и внимательно слушай дяденьку Метю.

— Правильно, — подтвердил пан Метя. — Я не люблю, когда мешают. Выпадаю из настроя. О чем это я говорил?

— О том, как вы давали шороху под Люблином.

— Я давал, — согласился со мной пан Метя. — Как-то мы слегка накрыли пост жандармерии. Постойте, а какая же местность-то была? Как-то сексуально называлась. Вроде бы Цыцов или что-то в таком роде.

— Прекрасно, — обрадовался «Крапчатый», однако «Ангел» врезал ему локтем в ребро, и «Крапчатый» мигом посуровел.

— Ну вот, значит, мы в этом Цыцове делаем то, что нужно. Началась перепалка, но хлопцы за пару минут справились с работой. В общем, руки у них от этой работы горели, и ввалились мы внутрь. Имеется в виду пост жандармерии. Летаем так по комнатам и добиваем швабов, а они оказались такие завзятые холеры, ни один руки вверх не поднимет. Без пощады, мать вашу так, думаю я. Тут вы мне лапы не подымаете, так быстрее с вами разберутся на Страшном суде. Нас оставалось трое в той большой комнате, и тут кто-то из швабов бросил осколочную гранату — такую, с длинной деревянной ручкой. И такая маленькая красная бусинка уже торчала из этой ручки, качалась на шнурке, значит, сейчас у нас под ногами эта железка рванет.

— Ах, ты… — забеспокоился «Ангел», и даже пот проступил у него на лбу от волнения.

— Ну вот, эта осколочная лежит себе на полу, как будто духу набирается перед взрывом, я тут схватил ее и хотел отбросить: чтобы хлопцев спасти, которые со мной, и еще чтобы показать им, раз такой случай выпал, что у пана Мети свой понт. Значит, держу я эту штуку, и вдруг эта холера разлетелась у меня в руке. Ну, потом началось какое-то заражение, и пришлось отрезать по локоть.

— Чудеса, — прошептал «Крапчатый».

— Эх… — вздохнул «Шнапс», и это, принимая во внимание его всегдашнее молчание, было великим достижением.

— Значит, схватили вы гранату и отбросили, — весьма мудро поддержал разговор «Ангел».

— Хотел отбросить, — поправил его пан Метя.

— Куда им до вас, этим всем генералам, о которых пишут книжки, — резюмировал я с гордостью, пропуская единым духом угощение «Шнапса». И «Шнапс», безо всяких напоминаний, отправился за второй бутылкой.

И так хорошо нам жилось с нашим паном Метей, с нашим героем, который был повыше всех генералов и маршалов. Но однажды грянул гром с ясного неба и наступил конец света. Вылупился один такой тип, который знал когда-то давно пана Метю, и все рассказал нам о его руке. Как мы все это перенесли! Страшно сказать. И по-дурацки так вышло. Этот знакомый пана Мети высмеял гранату и сказал как отрезал: какой Цыцов, какая граната, Метя всадил лапу в станок еще перед войной, на заводе у Герлаха. В обыкновенный станок. На обыкновенном рабочем месте. Какой он партизан! Обычный работяга. «Ангел» сразу потащил нас к этому трепачу. И сначала плюнул ему под ноги, а потом такую литанию отбарабанил, что даже лучший довоенный извозчик поседел бы от этих ругательств, которые он выгреб с самого дна своей чистой, ангельской души.

Да и у меня различные слова порхали в голове. В станок… хулиган… на рабочем месте… сукин сын… в станок… рвань такая… никакая и не граната… сопляк… не в партизанах… подонок… у Герлаха… скотина… Ну, как обычно.

Пан Метя заплакал. И слез не вытирал, и щеки у него были такие мокрые, будто он стоял под дождем.

— Хлопцы, — рыдал он, — только и было у меня в жизни, что я пожил эти годочки героем. Во всей округе. От трамвайного депо до кладбища. Простите меня, не хотелось быть простым калекой. Что это за жизнь без одной руки, а так мне было немного легче. Да и вам было со мной хорошо, ребята.

Мы хлопнули дверью и оставили заплаканного фрайера. Пусть черти с ним пляшут. «Ангел» даже заплакал и завыл на лестнице: иди к такой-то холере, подонок! А я тихо так, про себя: надо же, такой негодяй подвернулся и такое нам натрепал! Чтобы его придавило. Что же теперь? Скоро осень. Дождливые и короткие дни. Что же теперь? Ищи ветра в поле, ни одного героя в округе. Только «Шнапсу» все едино. Хорошо таким, аж завидно. Х-холера…

Перевод Л. Петрушевской.

БЕЗ ПЯТИ ДВЕНАДЦАТЬ

«Низкий» засмотрелся в испоганенный клопами потолок, и на минуту воцарилась тишина. Полная тишина. Когда слыхать, как настойчиво пульсирует кровь, и когда слыхать этот прикованный к потолку взгляд и шелест дыхания, именно тогда и наступает полная тишина. Так оно и было. Они вдвоем почтили ее достойно, с полной выдержкой и осознанием. Потом «Низкий» опустил голову и спокойно сказал:

— А трава? Какой цвет травы ты больше любишь?

«Высокий» прикрыл глаза, чтобы лучше увидеть все оттенки травы.

— Такой подгорелый цвет, — отозвался он через минуту. — Еще не желтый, но уже не зеленый.

— Понял, — усмехнулся «Низкий», — ты ложишься, закрываешь глаза и засыпаешь при этом цвете. И при этом запахе. Такие сны лучше всего.

— Я не закрываю глаза, — мягко запротестовал «Высокий». — Я ложусь на лугу и смотрю в небо. Лучше всего в июле.

— А если поблизости есть река?