Жизнь вдребезги

— Потише! Уберите–ка руки! Давайте я сам.

Он присел на кровать поближе к ней и прилежно, как школьник, накрасил ей губы. Помада слегка размазалась. Он затаил дыхание.

— Не шевелитесь!

Ему хотелось продлить удовольствие. Нетвердым голосом он пробормотал:

— Как приятно в мои–то годы поиграть в куколки.

Их объединяло чудесное согласие, какое–то животное излучение, пробегавшее по коже; и лицо Дюваля постепенно застывало. Рот кривился все сильнее. Он смочил слюной палец и стер излишек помады с уголков ее губ.

— Недурно! Совсем недурно! А теперь капельку пудры.

Белое облачко окутало ее лицо.

— Ай! Похоже, я малость перестарался.

Пуховкой он снял избыток пудры, поднялся на ноги и, словно художник, склонил голову набок. И это правда была картина, только что им созданная, — портрет для единственного зрителя; пожалуй, он переложил белой и красной краски, и это придало ей патетическое выражение, от которого у него защемило в груди. «Боже милостивый, ведь я люблю ее, — подумалось ему. — Значит, это и есть любовь!»

Она наблюдала за ним. Он встряхнулся, будто очнувшись от сна.

— В другой раз у меня лучше получится, — пообещал ' он с притворным оживлением. — Я выключу эту штуковину, ладно? Уши болят от нее. Да и к чему нам музыка?

Он выключил проигрыватель, вернулся к ней. Он уже не мог отойти от нее ни на шаг.

— Как бы мне хотелось узнать ваше настоящее имя. Как я бы обрадовался! Коллетта?.. Габриэлла?.. Фернанда… Нет, только не Фернанда. И не Антуанетта… Может, вы попробуете написать? Это для вас отличная разминка… Знаете… ну, как у пианистов… Концерт для левой руки… Я вам принесу карандаш и блокнот.

Он сходил в свою комнату за бумагой и шариковой ручкой, положил их рядом с молодой женщиной, но она не шевельнулась.

— Нет?.. А мне было бы так приятно!..

И он внезапно ощутил приступ подлинного горя и осознал, что отныне ровное течение его жизни будет омрачено нелепыми радостями и горестями. Он словно перенесся в детство, которого у него никогда не было. Он забрал у нее бумагу и ручку и швырнул их на кресло.

— Ну и дурак же я! Сейчас я вам объясню… Хотя нет. Я замучил вас своими вопросами… А ну–ка, Рауль, старина, пошел на кухню!.. Если я вам понадоблюсь…

Он оглянулся вокруг и, не найдя ничего подходящего, снял правый ботинок и положил его на коврик перед кроватью, так, чтобы она смогла дотянуться до него рукой.

— Вот… Постучите по полу… Потом я куплю звонок.

Он вышел прихрамывая, в коридоре скинул второй ботинок и надел шлепанцы, которые еще никто не носил. Они оказались ему чуть маловаты. Кому же они предназначались? Тому таинственному мсье Дювалю, о котором Клер рассказывала лавочникам? А что, если Клер и впрямь замужем? Кольца у нее нет, но это еще ничего не значит. Вот и Вероника не носила обручального кольца. «Ну, допустим, — подумал он, — у нее есть муж, и он сейчас в отъезде… за границей… Он еще ничего не знает… Или, скажем, он узнает, так или иначе, что его жена в больнице… Но ведь в больницу уже хожу я. Место занято. Ведь не может быть двух мсье Дювалей! Это бы им все испортило. Все?.. А что значит все? Какой–то тайный замысел?.. А, ладно, к чему строить догадки! Чем воображать невесть что, уж лучше вообще ни о чем не думать».

Он надел фартук, вступил во владение кухней и принялся колдовать над кастрюлями. Ему вспомнилось время, когда он был мальчишкой и готовил еду, дожидаясь прихода матери. Но он уже не грустил. Даже принялся что–то насвистывать, нарезая мясо. Закипела вода. Он поломал спагетти и бросил их в кастрюлю. Смешно! Он так богат, что мог бы держать целый штат прислуги, а вместо этого вкалывает сам, как когда–то в детстве! Он поставил мясо в духовку, уменьшил огонь и снова поднялся в спальню.

— Как дела?.. Сейчас все будет готово… Признайтесь, вы удивлены. Что, не ожидали увидеть меня в фартуке? Мать всегда заставляла меня надевать фартук, чтобы не испачкаться.

Он присел к ней на краешек кровати. Это уже вошло у него в привычку.

— У меня был только один костюм. Вот и приходилось его беречь. Ведь мы так бедствовали! Вот вы когда–нибудь испытывали нужду? Нет. Я вижу, что нет… А ведь не иметь за душой ни гроша — это тоже своего рода увечье. Иногда я чувствовал себя карликом… Мы с матерью казались пигмеями среди нормальных людей… И всякий мог нас унизить…

Он весело пожал ей руку.

— Теперь–то с этим покончено… У меня много, очень много денег… Думаете, я говорю о двух–трех миллионах старыми деньгами, потому что привык считать деньги по–старому? Нет… речь идет о нынешних миллионах. Я вам потом объясню… Мне столько всего надо вам объяснить… Вообще–то мне полезно поговорить. Раньше я ни с кем не разговаривал. Черт возьми! Мое мясо!

И он стремглав бросился вниз по лестнице, выключил газ. Мясо как раз в меру подрумянилось. Попробовал спагетти выложил их в большое блюдо и полил кетчупом. Потом отнес в спальню тарелку, бокалы, бутылку… При этом он не смолкал ни на минуту — даже на лестнице и на кухне, — опасаясь порвать соединявшую их нить, вдоль которой отныне текла его жизнь.