Жизнь удалась

Матвей — за разговором, за едой, за вкусной сигареткой — лелеял в себе мощную эйфорию. Долга — нет!!! — кричало от восторга все внутри него. — Я ничего не должен! Не должен! Все кончилось! Он уезжает! Бежит! Навсегда! Подошли к финалу мои муки!

Великое облегчение испытывал он сейчас. Как будто сидел в тюрьме — и вот вышел. Как будто мучительно болел — и вот выздоровел. Или настиг и покарал старого врага.

Гора с плеч — вот как это ощущалось.

Потом глухонемая танцевала. Ловко взошла на стол и стала исполнять. Действительно, с немалым талантом и самоотдачей. Танцующая на столе пьяная голая женщина — картинка архетипическая, наблюдать такое впервые — все равно что увидеть, например, девятибалльный шторм, или старт ракеты, или смерть человека; запоминается сразу и в подробностях. Однако Матвей не старался ничего запоминать, а если б и хотел, все равно бы не запомнил. Гашиш оказался слишком крепким.

Он плыл в волшебных волнах, то погружаясь, то всплывая для вдоха; яркий, мерцающий мир вокруг него бесился и хулиганил, показывал себя в острых, невероятных ракурсах; то казалось Матвею, что он видит нечто главное и важное, то вдруг это важное оборачивалось гирляндой пошлых банальностей; его несло и кружило. Было сладко, томно, невозможно хорошо.

Женщина двигалась искусно, ритмично, ее пальцы скользили вдоль бедер, то поднимались выше, к талии и животу, то сбегали вниз, сжимая тугой зад, разъятый надвое вертикальной неглубокой впадиной; блестело золотишко в пупочной дырочке, играли губы, вдруг выходил узкий влажный язык, и из-под упавших на лицо прядей глядели глубокие потемневшие глаза.

Матвея тащило дальше и дальше. Музыкальные вибрации проникли в самые глубины, овладели, защекотали, взбаламутили нутро. В конце концов ему стало дурно, и он, едва найдя в себе силы встать, кое-как добрался до выхода. Толкнул дверь. Оказавшись на веранде, упал в заскрипевший шезлонг. С удовольствием внял сырой прохладе. Хотелось тишины и одиночества, но почти сразу рядом появилась узкая тень Кактуса. Наркотик придал Матвею чувствительности, и он уловил исходящие от маленького очкарика нервные волны. И в сотый раз подумал, что очкарик — плохой человек.

— Перебрал дыма? — заботливо поинтересовался Кактус. — Выпей рюмку водки. Легче станет.

— Я в порядке. Все нормально.

— Нормально — это нормально. А тебе должно быть хорошо.

— Мне так хорошо, что даже не верится.

Воздух резко вылечил мозги Матвея, и он осторожно спросил:

— Что ж это твой босс такими суммами разбрасывается? Я не знал, что бывают люди, способные простить долг в триста тысяч.

— Мы сваливаем отсюда, — очень ровным голосом ответил Кактус. — Сун-Цзы сказал: если у воина нет запасов — он проигрывает бой… У нас — запасы есть. Что касается тебя — ты ведь не сможешь вернуть нам триста штук за один день? Например, завтра?

— Не смогу.

— Вот. А послезавтра мы будем далеко, — очкарик сел рядом с Матвеем, с наслаждением вдохнул и выдохнул. — Ну, не послезавтра — в ближайшие дни… Не буду говорить точной даты. Как мы получим твои деньги, находясь там, где мы будем находиться? Нам придется сообщить тебе как минимум номер счета в каком-нибудь банке. Но так нас легко можно вычислить, правильно?

— Да.

— Получается, что безопаснее и проще все тебе простить. Снявши голову, по волосам не плачут. Речь идет не о доброте, а об осторожности. Ты сам осторожный человек, ты все понимаешь…

— Понимаю.

После паузы Кактус вдруг задумчиво произнес:

— Я буду скучать по тебе, Матвей.

«А я — нет», — хотел сказать Матвей, но вместо этого спросил:

— Кактус, послушай… Я тебя с детства знаю… Почему тебя все Кактусом зовут?

Узкоплечий человек сверкнул круглыми стеклами очков.

— Мой самый знаменитый проект — поставка в Москву партии мескалина для нужд особо продвинутой клубной молодежи. А мескалин, ты знаешь, из кактусов делают. В Мексике.

— И что? Поставил?

— Почти. Сорвалось в самый последний момент. Все уже было на мази. Банкиры давали на это дело наличными три миллиона, под сорок процентов в месяц. Слетал я в Мексику. Договорился. Там это просто. Наготове сидело двадцать пять негров, легальные абитуриенты Института Патриса Лумумбы. У каждого — грузоподъемность заднего прохода свыше пятисот граммов. Плюс десять человек запасных. Все марксисты, кстати… Профессионалы. Гарантию давали. А потом позвонили мне друзья, шепнули по случаю, что те мексиканцы, с которыми я дело имел, вовсе не мексиканцы, а американцы, и не простые, а из Бюро. Представляешь? Специально заманивали, чтоб одним махом и продавцов повязать, и покупателя, и скандал раздуть международный, и опозорить на хрен российскую демократию… В общем, чудом я уцелел… Ты носом, носом дыши. Гашиш полчаса держит…

— Притихли? — хрипло выкрикнул Никитин, возникнув за их спинами.

— Присядь, — посоветовал Кактус. — Проветрись.

— Как скажешь.

Пьяные, полуголые, они молчали и вглядывались в глубину ночи.

Ноябрьские непогоды вдруг присмирели, — этим поздним часом подмосковная осень, бурно эволюционирующая в зиму, предстала тихой, глубокой.

— Матвей, — тихо позвал Кактус.

— Говори.

— Ты чувствуешь его?