"Жизнь, ты с целью мне дана!" (Пирогов) (очерк)

Ну нет! Пирогов холуйской арифметике не обучен. Круто поворачивается навстречу главнокомандующему — руки в карманы, шинель нараспашку, на голове фуражечка, да такая, будто на ней месяц сидели, не слезая, — вот вам рапорт, ваше сиятельство: четыреста раненых в день — в день четыреста! Так-то! А крестик, что в руке задрожал, можете отдать генерал-гевальдигеру. Или просто гевальдигеру. Когда солдат, которому только что ногу отрезал, достает из тряпицы два рубля серебряных и один тебе протягивает: "Возьми половину добра моего!" — это награда почище вашего орденка. "Сердце замирает, когда видишь перед глазами, в каких руках судьба войны", — писал Пирогов из Севастополя.

Он писал, что ведет на войне две войны. В одном строю с солдатами и матросами против неприятеля, осадившего Севастополь. И против неприятеля, осевшего в Севастополе. Один бил по нему ядрами и бомбами, прямым попаданием разнес комнату, в которой жил Пирогов (благо в отсутствие хозяина); другой палил в спину картечью клеветы, помех, пакостей. Но Пирогов умел драться и побеждать. Он все делает, чтобы вырвать судьбу города и его защитников из холодных, недобрых рук. Он пишет важному чиновнику, задержавшему снабжение госпиталей дровами: "Имею честь представить вам на вид…"; он пресекает вмешательство начальника штаба в работы по оборудованию госпиталей: "Вы в этом смыслите меньше моего…" Он получает выговоры от главнокомандующего, даже от государя. Он не тужит: правда для него дороже высочайшего благоволения. Вон Павел Степанович Нахимов, встречая по дороге с бастионов очередного флигель-адъютанта, специально посланного к нему с государевым "поклоном и поцелуем", просит в другой раз прислать наконец взамен поцелуев пороху и сотню ведер капусты. И Пирогов кричит, размахивает руками, грозит карами земными и небесными, пишет дерзкие не по "форме" докладные, подает требования, от которых ненавистью загораются беспечные глаза и два пальца, дрогнув, останавливаются пути к лихо заломленному козырьку.

"Я бомбардирую их так же, как неприятель бомбардирует Севастополь!" — не скрывая, пишет из осажденного города Пирогов.

С неприятелем, засевшим в штабах и ведомствах, не только делом сражается Пирогов, но словом, которое в устах его и под пером его тоже дело, и дело великое. Слово Пирогова, ученого, поэта, трибуна, здесь, в Севастополе, в огне Крымской войны, обрело алмазную крепость, яркость и остроту.

Здесь, в Севастополе, внутренний слух его и звучание наружного мира как бы уравновесились, здесь впрямь грозное море шумело, земля лопалась под ногами, перемещались, оглашая громким своим говором все вокруг, людские толпы, и люди здесь, те, чье зрение не померкло от безразличия, смотрели на звезды, когда бомбы рвались под ногами и пули высекали из камней острые брызги.

У Пирогова не было в Севастополе свободных минут, чтобы писать письма, но он писал их, потому что не безделицами, а важным делам почитал эти послания к жене, которые современники и потомки окрестили "Севастопольскими письмами".

Он только прибыл в Севастополь, только первую записочку сочиняет "милой Саше", но уже спешит уведомить "душку", чтобы "отчеты" его она давала другим для прочтения. И в следующем письме опять: "Пишу, милая Саша, не для одной тебя, а и для других добрых людей…" И эдак все время: "Не пили меня, что я пишу для других".

Нет, не для "душки" и "несравненного ангела" Александры Лптоновны исписывал Пирогов десятки листов бумаги к душном от скопления людских тел, запаха пота, крови, оплывающего стеарина свечей, сотрясаемом канонадой здании перевязочного пункта, в дырявой палатке у изготовленного из доски и бочонка стола, в хибарке с закопченными окнами, где остался на ночлег, — в углу на ссыпанном горкой овсе лицом вниз, широко раскинув ноги, спит сопровождающий Пирогова фельдшер.

Вся Россия читала ходившие по рукам пироговские письма и в них правду о Севастополе: о героизме матросов и солдат, о стойкости батарей и бастионов, о Павле Степановиче Нахимове и дорогих сердцу великого хирурга сестрах милосердия, о подвиге и самоотвержении на каждом шагу — и вместе о гибельном безразличии, воровстве, вранье, холуйстве, об этом бревне под ноги всякому благому делу, о том, наконец, что вопреки ядрам и пулям, вопреки себялюбию и неверию, вопреки недостатку во всем, вопреки пустой "форме", рвущейся господствовать, силой великого духа, того, что казаться не умеет, умеет только быть, стоит Севастополь.

Это в "Севастопольских письмах" произнесено Пироговым:

"Тому, у кого не остыло еще сердце для высокого и святого, нельзя смотреть на все, что делается вокруг нас, односторонним эгоистическим взглядом…"

Это в "Севастопольских письмах":

"Мы живем на земле не для себя только; вспомни, что перед нами разыгрывается великая драма, которой следствия отзовутся, может быть, через целые столетия; грешно, сложив руки, быть одним только праздным зрителем".

Это из "Севастопольских писем", наконец:

"Я люблю Россию, люблю честь родины, а не чины; это врожденное, его из сердца не вырвешь и не переделаешь…"

"Там Пирогов!.."