"Жизнь, ты с целью мне дана!" (Пирогов) (очерк)

Лишь в 1867 году английский хирург Джозеф Листер обнародует истину, по нынешним представлениям, такую очевидную, что и предположить невозможно, как же это она прежде могла не быть известной: процессы гниения и разложения в ранах вызываются находящимися в воздухе микроорганизмами. С нее, с этой истины, и начнется в хирургии подлинная борьба с заражением — антисептика: карболовые растворы, распыляемые в помещении и над столом хирурга, обмывающие рану и операционное поле, пропитывающие послеоперационную повязку. Немного позже появится и поныне совершенствуемая асептика — предварительное обеззараживание: зараза не коснется раны, если руки оператора, инструменты, перевязочный материал приблизить к совершенной чистоте.

Истина, открытая Листером, застанет Пирогова уже стариком. Но Пирогов и его хирургия равно подводили итог хирургии допироговской и вписывали первые строки на страницы истории завтрашней медицины.

Пирогов в свое время уже размышлял о живых возбудителях и переносчиках заразы: миазма, говорил он (название "микроб" появится позже), "есть органическое, способное развиваться и возобновляться". Он даже советовал исследовать с помощью микроскопа чистоту перевязочного материала — вот на какую грань будущего выносило его прозрение. До признанных ныне средств борьбы с заражением ран еще десятилетия, а он уже говорил, что оно возможно через инструменты и руки хирурга, что зараза переносится с одной раны на другую. Вскоре после прихода в академию он отделил больных гнилокровием, рожей, гангреной от остальных и поместил в особом деревянном флигеле. Он старался, чтобы врачи, фельдшера, служители гангренозного отделения не приближались к другим больным, пользовались собственными перевязочными средствами и собственными инструментами. Он запретил обтирать раны общими губками и приказал взамен поливать их из чайников. Как просто! А ведь и в Европе дошли до этой простоты лишь двадцатью годами позже. Он воевал с изготовлением корпии из грязной ветоши и самими больными. Он требовал от помощников поддержания невиданной до той поры чистоты и частого мытья рук. Но первое обвинение — по-пироговски! — самому себе: ведь и он, по восемь-девять часов не выбираясь из госпиталя, в одном и том же платье оперировал и перевязывал больных, вскрывал трупы. Когда домашние сказали ему, что манжеты его сюртука дурно пахнут (обоняние он имел плохое, должно быть, от постоянной работы в анатомическом театре), Пирогов горестно и беспощадно признал: "Я сам был переносчиком заразы!"

Где размышлением, где прозрением, где ощупью, однако на размышление и прозрение опираясь, шел Пирогов к истине, которую предстояло обнаружить и утвердить будущему. Пока же в военно-сухопутном госпитале гангрена, рожа, гнилокровие и прочие "хирургические казни" (так он их называл), а с ними их неизбежная спутница — смерть, начали понемногу отступать.

Еще про любовь

На втором году петербургской жизни он тяжко заболел, отравленный госпитальными миазмами и дурным воздухом мертвецкой. Работал он тогда в старой госпитальной бане, за ветхостью преобразованной в морг. Трупы тесно складывали на трухлявом полке, на широких темных скамьях, прямо на полу. Он делал по двадцать вскрытий в день. Он задумал подготовить курс прикладной анатомии: каждое изображение какого-либо органа или части тела рассматривалось с точки зрения физиологии, патологии и хирургии. Уже во время работы ему пришло на ум составить также анатомический атлас для судебных медиков. Он выбирался из своей баньки с дрожью в руках и ногах, голова кружилась, и в глазах темнело. Наконец он так ослабел, что лёг в постель и полтора месяца не мог подняться. Он жалел себя, растравлял душу горестными раздумьями о прожитых без любви годах и одинокой старости. "Зародилась в душе какая-то сладкая потребность семейной любви и семейного счастья", — припомнит он много лет спустя; и тут же с обычной откровенностью припомнит заодно, что тогда же, в дни болезни, у него впервые появился позыв к табаку — он вдруг начал курить сигары.