Жизнь Штефана Великого

— Выпей, государь, оставшуюся половину зелья.

— На этот раз я тебя послушаюсь, княгинюшка. А потом помолчим, послушаем, как шумит за окном вьюга. Вот так же, как она, метались в заботах и дни мои. Но за непогодью приходит весна, и снова оперяются кодры. Испросим у господа мира для той поры, когда меня уже не будет.

Князь закрыл глаза. Княгиня слушала некоторое время шелест вьюги, затем склонилась над больным, но все еще несломленным телом мужа.

II

Когда закуковала в дубравах кукушка, а хлебопашцы, пересчитав овец и колоды, засеяли просо и яровую пшеницу, предвкушая, как они давно привыкли в княжение Штефана-Воеводы, новый изобильный год, вышло повеление чиновным людям в городах и боярам в вотчинах, собраться по зову господаря на обещанную ратную потеху в ляшскую землю. Собрались конные полки, и сучавский портар Лука Арборе повел их в Покутье. Случилось, однако, что в это же время поднялся и лихой охотник Альбрехт-круль, не ведавший покоя в погоне за утерянной славой и величием. Он тоже дожидался, чтобы дороги подсохли, дабы обрушить свой гнев на Молдавию.

В быстром броске окружит он со своими лучшими воинами логово, где старый зверь греет на солнце поющие кости. Счастье охотника всегда прилетает внезапно, словно, на крыльях ветра.

Так он и сделал: переправившись тайком через Днестр, ляшские отряды за день достигли берегов Прута, а на второй уже жгли села под Ботошанами[127]. Однако прав был пан Мечислав Домбровский: зверь оказался куда опасней и свирепей, чем подозревали опрометчивые охотники. Легкая конница молдавского правителя была в Покутье — это правда. Но наемные Штефановы войска находились совсем в другом месте. По данному знаку сельские жители тоже собрались с топорами и котами у прутских бродов и лесных теснин. Быстрые отряды охотников подверглись страшному разгрому. Тысячи впряженных в плуги пленников вспахали окровавленную землю и забороновали желуди в том гиблом месте, названном впоследствии "Красные дубравы".

— Вся Польша вопияла, возмущаясь не столько диким поступком молдаван, ибо война не ведает законов, — сколько новым безумством Альбрехта. Тогда безмерный гнев и ярость короля обратились против жителей Республики, словно они были повинны в неудаче охотника. Много злых и необдуманных дел совершил тогда король. Черную память оставила по себе в польской земле лихая година гибели шляхетства в Козминской пуще и плугарей, пахавших окровавленную землю. А король упивался злобой, каждодневно помышляя об ужасном мщении. Прав был седовласый воевода: охотник-сей не ведал усталости. Теперь он искал новой рати и, дабы собрать ее, закладывал веницейским банкирам достояние короны.

От этих королевских сумасбродств настали лихие годы для безвинной христианской земли польской, о чем вещали громогласно шляхтичи на своих сеймах. В мае 1498 года санджак Силистрии Бали-бей Малкочоглу, захватив с собою часть крепостных гарнизонов, повел свои войска приморским краем в Польшу и, дойдя до Львова, распустил для грабежа отряды в 40 тысяч человек. Налетев внезапно, они собрали огромную добычу и ушли.

Казалось, буря улеглась; но через месяц — в июне — налетела другая со стороны молдавского порубежья. Дружины Штефана пробились до крепостей Тирибол и Подгаец. Побывали и в Брацлаве, и во Львове, и в Подолии. Гетман Арборе и старый пыркэлаб Герман прибили турью голову к ворогам Пржемысла. Покуда длился набег, господарь Штефан стоял у Снятина. Направив по восьми дорогам обозы с добычей, он повелел писцам занести в списки жителей ста украинских деревень, которым надлежало переселиться в вольные молдавские села.

Только опомнились немного каштеляне и войсковые капитаны, только успели получить приказы короля, как за первыми гонцами прискакали новые: татары вступали в Галицию. Эти держали в одной руке аркан, в другой — копье с горящей паклей. Немало посекли, пограбили и полонили народу и крымчаки.

Затем пошел слух, что вслед за татарами, идет обратно Бали-бей с удвоенным числом воинов.

Тогда отчаяние охватило охотника: у него опустились руки. С самых древних времен не помнила эта земля храбрецов и рыцарей такого разорения и унижения. Оставалось одно: к середине июля мирное посольство просило дозволение явиться пред очи Штефана-Воеводы. А 16 апреля следующего 1499 года пыркэлаб Герман и питар[128] Иванчу отправились в Краков и от имени господаря подписали мир, сиречь признание Альбрехта в его поражении. Сам же преславный круль от скорби великой слег. Он лежал в постели лицом к стене, изредка протягивая руку к виночерпию, дабы залить вином томивший его жар. Так накапливалась в нем желчь, покуда не задушила совсем. И вскоре, в июне 1501 года, соизволил господь дать ему вечное успокоение.

III