Жизнь Шаляпина. Триумф

И самое тревожное в том, что никто всерьез не задумывался о грозящей опасности. Один из самых чутких писателей и журналистов того времени А.С. Суворин в октябре 1903 года записывал в своем «Дневнике»: «Мне грустно. Вчера я получил письмо из Петербурга. С Японией неладно. Алексеев телеграфировал в мин. иностр. дел, что он не допустит высадки японцев в устье Ялу, затем, на другой день, государю – как он смотрит на это дело. Мин. иностр. дел ответил ему, что государь в Европе, что телеграмма ему передана и что он настроен миролюбиво.

Японец ударил царя саблей по голове, когда он был наследником; японец и теперь бьет его по голове, а эта голова не весьма знает, что она должна делать и что может сделать. Он все ждет наследника и до этой «радости» ничего не делает.

Мне кажется, что не только я разваливаюсь, не только «Нов. Время» разваливается, но разваливается Россия. Витте истощил ее своей дерзостью финансовых реформ и налогами…»

Россия не заметила всевозрастающей мощи Японии. А ведь всего лишь восемь лет тому назад она одержала победу над Китаем и потребовала таких материальных и территориальных вознаграждений за эту победу, что Россия и Франция резко возразили против таких условий мирного договора. Англия поддержала Японию. Так завязались в крепкий узел противоречия сильных европейских и азиатских держав. В результате острых противоречий между Китаем и Японией из-за Маньчжурии Россия получила в аренду Квантунский полуостров с Порт-Артуром, за эти годы создала там военно-морскую базу. И на этом благодушно успокоилась. Япония, заключив договор с Англией, начала чуть ли не в открытую готовиться к войне. Ее могущество нарастало с каждым годом. Япония по-прежнему мечтала захватить Маньчжурию и Корею. Инциденты следовали за инцидентами. Всерьез запахло порохом.

В декабре 1903 года Япония предъявила России ультиматум, потребовав изменить политику на Дальнем Востоке. Началась дипломатическая игра, еще более усилившая тревогу в сердцах молодых людей, вовсе не жаждущих сражаться за свободу Маньчжурии. Во всяком случае, так понимало большинство России стремительно развивавшиеся события на Дальнем Востоке.

Однажды перед спектаклем Федор Шаляпин столкнулся со встревоженным Леонидом Собиновым.

– Все говорят, Федор, что надвигается война с Японией, которая наглеет и наглеет в своих требованиях. Как бы не призвали нас…

– Ничего страшного, Лёнка, все это очень проблематично, идет обычная игра, и вряд ли нас эта игра коснется. Тут другое меня беспокоит… Как дать укорот нашим чиновникам, которые совсем озверели в своей зависти к нам, артистам, которые дают им сборы. Ни на кого нельзя положиться…

Леонид Витальевич и сам уже не раз бывал жертвой низких интриг Конторы, а потому внимательно вслушивался в то, что говорит ему Шаляпин.

– Ну как же! Какие только нелепости не совершаются в нашем добром и дружном коллективе, черт бы их всех побрал. Представляешь, на прошлом спектакле «Мефистофеля», в котором ты тоже принимал участие, я попросил режиссера Павловского у себя в уборной поручить подать мне плащ во время сцены шабаша двум хористам…

– А-а-а, вспоминаю, что-то не получилось у тебя, ты был зверски раздосадован, но я так волнуюсь всегда, что ничего, кроме своих слов из партии и игры, не помню в этот момент.

– Ну вот, на Брокене я жду, а плаща не подают, как положено… Сам понимаешь, какое состояние. И с неожиданной стороны подают мне плащ две барышни с большим запозданием. Это испортило мне целую сцену; хорошо, что ты не заметил всего этого безобразия, а то тоже бы волновался, как я… Понятное дело, я взбесился, ведь именно я отвечаю перед публикой за художественное исполнение любой сцены, в которой я принимаю участие; ей, публике, нет дела до наших взаимоотношений и неурядиц. Ну, я и бросил сгоряча этим барышням нехорошее словечко: «Идиоты». Я ж имел в виду, конечно, режиссера Павловского и тех хористов, которым он поручил эту немудрую помощь артисту. А бедные барышни, оказывается, все приняли на свой счет, и с одной из них, как я узнал, произошел обморок.

– О Господи! Страсти-то какие, а я и не слышал. Вообще я стараюсь как можно меньше общаться с нашими чиновниками из Конторы и коллегами по театру… Все эти мелкие дрязги мне уж надоели. Я больше связан с Малым театром. Ну и что? Какое было продолжение этой истории?

– Естественно, как только я узнал об этом обмороке, я глубоко сожалел о сорвавшемся словечке, написал письмо нашему фон Боолю с просьбой передать милым барышням, что я глубоко опечален этим поистине обидным недоразумением и что, кроме полного уважения к ним, я никогда ничего не имел и не имею… Ты знаешь, сам на себе, конечно, испытал, сколько зависти, подсиживаний всяческих приходится переносить от наших чиновников, режиссеров, неудачного состава исполнителей… Кто-нибудь ошибется, а у тебя на сердце камень ложится, и ничем его не сбросишь, как яростью против тех, кто портит художественное впечатление от спектакля. А потом себя же и казнишь за грубость…