Жизнь Шаляпина. Триумф

– И не вспоминай. Как живой до сих пор стоит у меня перед глазами мой Гуленька, мой Игрушка…

– Ох, Федор, ты и не представляешь, как я понимаю тебя. В мае у меня родилась дочь. Счастлив я был безмерно, не знал, куда девать себя от счастья, ходил вокруг моих ненаглядных кругами, не зная, что же я должен делать для них. И тут началось неладное. То у Наташи поднялась температура, сильный жар и слабость. То доченька стала с каждым днем худеть; за пять с половиной недель жизни, вместо того чтобы прибавлять в весе, убавила полфунта, так что стала весить меньше, чем при рождении. Представляешь мою панику?

– Еще бы! Ночь, бывало, не спишь, а утром изволь быть на репетиции в хорошем настроении… Знаю, Сергей, знаю… Молока, видно, не хватало? Раз заболела мать, то это ж сразу сказывается на молоке.

– Теперь-то я грамотный, а три месяца тому назад терзался в догадках, пока местный врач не приказал прикармливать… А Наташа так хотела сама вскормить свою девочку, а когда увидела, что не получается, стала плакать. Говорю тебе, Федор, искренне и серьезно… Так все эти болячки я переживал, что у меня началось у самого что-то вроде неврастении, вернее всего ревматизм. Испытал просто ужас, когда заметил, что болезнь перешла на руки. Так что все лето занимался мало и неохотно. А сколько планировал сделать в это лето. Работал над симфонией – бросил, не то настроение. Взялся за оперу «Скупой рыцарь» – бросил, опять что-то не заладилось. Ну, думаю, возьмусь-ка за «Франческу да Римини», совсем немного требовалось поработать над ней – и тоже потерпел фиаско. Может, зима будет более благоприятна для работы, сейчас вроде бы наладились наши семейные отношения, теперь не так все внове, привыкаем друг к другу… Ужасное лето выдалось, Федор, а в августе еще десять дней проболел ангиной. Представляешь? А потом у моей девочки началась золотуха. А ты, я слышал, в новой опере выступал?

– Жалею, что согласился. В новых операх лучше не выступать, мало интересных. Твой «Алеко» да оперы Римского-Корсакова – вот и все, больше нечего играть и петь. Вот и гонишь одни и те же партии. Очень многого ожидаю от постановки «Псковитянки» в Мариинском; Теляковский обещает «Бориса Годунова» заново поставить в Большом. Вот тогда, может, оживу как артист… Попробовал я новый грим для Алеко, а потом отказался.

– И правильно сделал, Федор, нельзя сюда впутывать Пушкина. А ты не забыл те изменения в партии, которые мы с тобой согласовали?

– Свято придерживаюсь нашей с тобой договоренности. И все дирижеры тоже об этом знают. Как правило, они придерживаются твоего, авторского текста. А мне приходится все время поправлять их, усиливая динамизм и мелодическое движение партии.

– Никто, кроме тебя, не имеет такой привилегии. Нельзя менять то, что уже сделано, написано, плохо или хорошо – это другое дело. В то время я так думал. И в том, вчерашнем, ничего менять уже нельзя. Вспоминаю забавный случай. Ты говорил здесь о Мише Слонове, верном твоем спутнике в поездке по Африке. Мы тоже с ним дружим, ты это знаешь. Он как-то в одном концерте попросил меня аккомпанировать. Ну, ты знаешь, его вокальные возможности скромны, хотя он и очень музыкальный человек. Концерт был не в стенах консерватории, профессиональной публики почти не было; и он попросил меня в арии Игоря понизить на тон, предложил взять ноты для просмотра. Я из дурацкой гордости отказался, дескать, буду транспонировать с листа. И представляешь, совершенно забыл, что нужно сделать: и вместо того чтобы понизить, повысил тональность партии. Можешь себе представить, что почувствовал в этот миг Михаил Слонов.

И Рахманинов засмеялся до слез, а потом виновато потирал голову, словно стараясь этим привычным для него жестом показать всю степень своей ошибки.

Шаляпин тоже смеялся, глядя на развеселившегося Рахманинова. Только что вспоминали о своем горьком лете, тяжких переживаниях, творческих неудачах, которые не удалось преодолеть, и вот легкая шутка, воспоминание о славном друге, попавшем в комическое положение, разрядили тяжелое их душевное состояние, и они весело глядели друг на друга.

– Ты знаешь, он чуть не убил меня после концерта. А потом помирились и пошли в ресторан, где долго смеялись, вспоминая забавный случай. Так всегда бывает… Чаще всего драма такого рода превращается в фарс. Но, Федор, каватину мы должны повторить вместе. Я давно ведь не дирижировал оперой.

– Сергей! Самое главное, я вступаю со словами «а она» во время первого проведения на последней четверти предыдущего 59-го такта, на две четверти раньше, чем у тебя, но это не нарушает согласованности вокальной и оркестровой партии. Помнишь, я говорил тебе, что я чувствую эмоциональное состояние Алеко несколько иначе, чем у тебя написано. Уж будь добр, не забудь, мы ведь обо всем договорились еще несколько лет тому назад. Я хочу показать процесс переживаний Алеко, он не вспоминает, а все еще живет этими чувствами. Понимаешь? Его чувства будут правдивее, глубже…