Жизнь Шаляпина. Триумф

«Ах, черти, черти! – думал Шаляпин, вспоминая эти суматошные дни после Капри. – Как смешно, однако, смотреть на радостные лица тех, кто получил отличия, эту маленькую, дешевую мишуру. Ведь все они счастливы! Им так и кажется: вот оно, счастье-то – кому в чем?! Может, мне написать его высокородию господину управляющему конторой московских императорских театров слезную просьбу наградить меня каким-нибудь орденочком или хоть бы медалишкой… Что-нибудь язвительно-саркастическое: дескать, более пятнадцати лет нахожусь на службе в императорских и московских театрах, с великим долготерпением слежу за наградами, коими пользуются даже капельдинеры вышеназванных театров, получают ежегодно ордена, медали и прочие регалии, получают эти регалии буквально все… Что же еще нужно сделать в оперном театре, чтобы заслужить этот орденок? Благодаря каким темным интригам конторы и других лиц, которые этим занимаются, я лишен знаков отличия… Так что покорно попрошу представить меня к наградам и выдать мне какой-нибудь орденок за № конторы и приложением печати. Боюсь, не поймут моей искренней просьбы, подумают, что я насмехаюсь над ними… Вот беда-то, не могу я быть хорошим для всех службистом, видно, так уж на роду мне писано: Горькому угодишь, Теляковский обидится; Теляковскому потрафишь, Горький всколыхнет против меня всю свою рать… Быть самим собой – вот счастье артиста.

Так хочется порой остаться одному, а не получается… Народищу бывает всякий день уйма, то с тем, то с другим, и как ни вертись, волей-неволей надо, так или иначе, на все отозваться и что-то переговорить. Правда, разговоров и большинство людей никчемных, а все-таки ничего не поделаешь, слушаешь, киваешь, обещаешь… Вот совершенно забыл переговорить с Теляковским о Палицыне… Покинул театр Крушевский, следовательно, должность дирижера и инспектора оркестра освободилась, на это место претендует мой старый приятель из провинции, человек в высшей степени скромный, работящий, аккуратный и недурной музыкант… Почему же не похлопотать за хорошего человека, тем более он уже подал прошение зачислить его на эту должность… Но нет времени, всего не упомнишь, крутишься, как белка в колесе…

Придется из Лондона написать Теляковскому, пусть будет внимательнее к моему знакомцу…»

Начались спектакли… «11 июня, 24-го по европейскому времени, после первой же картины «Бориса Годунова» раздались оглушительные аплодисменты, восторженные крики «Браво!». Опера шла со все возрастающим успехом. А в последнем акте спектакль принял характер победы русского искусства, характер торжественного русского праздника. Выражая свои восторги, англичане вели себя столь же экспансивно, как и итальянцы, – так же перевешивались через барьеры лож, так же громко кричали, и так же восторженно блестели их зоркие, умные глаза», – вспоминал этот день Федор Иванович Шаляпин.

Все разговоры о холодности и чопорности англичан оказались далекими от действительности. И Шаляпин в этом убеждался каждый раз, бывая и в гостиной премьер-министра, и в беседах с очаровательными светскими дамами, и в разговорах с мастеровыми, театральными плотниками. Везде он был на высоте своего положения, везде он был самим собой, представляя великое искусство великой страны. Но «без курьезных случайностей жизнь моя никогда не обходилась», – вспоминал сам Шаляпин. Не обошлось без курьезов и в Лондоне. После успешных выступлений посыпались к нему в отель приглашения посетить тот или иной дом. Как правило, приглашали его богатые и знатные фамилии, но приглашения, конечно, были написаны на английском языке. Если бывал у него в это время знающий язык, то Шаляпин записывал приглашение и бывал в этом доме; если же приносили приглашение, когда он бывал в одиночестве или с Исайкой Дворищиным играл в 66, то это приглашение откладывал и вскоре забывал про него под ворохом новых приглашений. Вскоре пришел к нему знакомый, знавший английский язык, и сообщил Шаляпину, что среди этих писем есть и приглашение на завтрак от госпожи Асквит, жены премьер-министра Герберта Генри Асквита. На пять дней Шаляпин опоздал к завтраку премьерши…