Жизнь с отцом

А вечером, когда в старой, уютной гостиной зажигалась керосиновая лампа с большим темным абажуром, неслышными шагами в мягких, прюнелевых туфлях ко мне подходила маленькая сморщенная старушка в черном повойничке и черном платье и, улыбаясь уголками беззубого рта, говорила:

— Ну, чудесненькая моя (это было ее любимое слово — чудесно, чудесненький), спой что-нибудь.

Я косилась в сторону дяди Сережи.

— Сергей Николаевич будет рад, — говорила она, кивая головой.

— Спой, Александра Львовна, "Шэл мэ верста"*.

— Спой, спой, — говорил Сергей Николаевич, улыбаясь.

Тогда я подходила к роялю и пела, а старушка стояла около меня, улыбаясь и шепотом повторяя за мной цыганские слова.

— Тетя Маша, — спрашивала я ее, упорно называя тетей, хотя она меня называла по имени и отчеству, — что значат эти цыганские слова?

Она старалась припомнить, но не могла. За свою долгую жизнь с дядей Сережей она забыла свой родной язык.

— Не помню я, чудесненькая моя, не помню. Ты спой еще что-нибудь.

Говорили, что, когда она была молода, у нее был удивительный голос, нельзя было слушать ее без слез. Но при мне она уже не пела.

Так шла жизнь в Пирогове. Никто не ожидал событий, разыгравшихся здесь, менее всех ожидал их дядя Сережа, для которого не могло быть большего унижения, чем то, что случилось.

В доме жил повар, молодой, смазливый парень Володя, один из тех, которые вырастают и на многие годы приживаются в помещичьих усадьбах.

Некрасивая, маленькая — почти карлица, с длинной, толстой косой, Варя влюбилась в повара.

Восприняв по-своему учение моего отца, она решила, что поступает по-толстовски, не делая различия между собой и поваром. Моя двоюродная сестра Елена Сергеевна Денисенко* рассказывала, что когда Варя советовалась с моим отцом по поводу своего замужества, она была поражена, что отец отнесся к ней намеренно строже, чем Сергей Николаевич, резко осуждая ее не только потому, что это так огорчало дядю Сережу, сколько потому, что, по мнению отца, не могло быть счастливого брака при разной степени развития, отсутствия общих интересов.

Но Варя никого не послушалась и уехала из дома.

А через некоторое время разразилось второе несчастье.

Толстые почти каждое лето выписывали из Самарских степей башкирцев, умевших делать кумыс. Кумыс был особенно полезен любимой дочери Сергея Николаевича Вере, страдавшей малокровием и имевшей склонность к туберкулезу.

Башкирец был молод, красив, и Вера увлеклась им.

— Он такой хороший был, — рассказывала она мне несколько лет спустя. — Все книги Льва Николаевича читал, о Боге, о душе со мной говорил. Я очень жалела его, потом полюбила. Как ты думаешь, Саша, — наивно спрашивала она меня, — я очень дурно поступила?

Вера уехала из дома с башкирцем.

Дядя Сережа никому не жаловался, ни с кем об этом не говорил, но иногда в опустевшем доме раздавались страшные крики:

— Ааааааа!

А маленькая сморщенная старушка в ужасе вскакивала, неслышными шагами подходила к двери кабинета, крестилась и, не смея войти, снова уходила в свою половину.

Старики поспешили дать свое согласие на брак последней дочери с Сергеем Васильевичем Бибиковым.

Варя поселилась в уездном городишке с своим поваром. Говорили, что он на ее деньги открыл торговлю, стал пьянствовать и жестоко бил свою крошечную жену. Затем пошли дети, повар ее бросил. Во время революции она умерла где-то в глуши — одинокая, несчастная, оставив несколько человек детей.

В Пирогове стало еще мрачнее. Дядя Сережа молчал и только кричал, сидя у себя в кабинете. А Мария Михайловна не жаловалась, не осуждала своих дочерей и не то со страданием, не то с недоумением спрашивала, когда приезжала:

— Каково, а? Варя-то, Варя… А Верочка, Верочка каково, а?

И слезы наворачивались у нее на глаза.

А через год Верочка вернулась, и в самой дальней от дяди Сережи комнате появился маленький, желтолицый, с косыми глазенками мальчик — Миша. Дядя Сережа простил дочь, но не желал видеть внука.

В 1904 году дядя Сережа умер. У него сделался рак на языке. Он страдал ужасно. За ним ухаживали Верочка и Мария Михайловна. Отец ездил к нему в Пирогово и возвращался расстроенный, огорченный…

17 августа отец записывает в дневнике:

"Пирогово. Три дня здесь. У Сережи было очень тяжело. Он жестоко страдает и физически и нравственно, не смиряясь"*.

Дядя Сережа не мог примириться с страданиями, с неизбежностью смерти, роптал на судьбу, не находя душевного успокоения. Мария Михайловна страдала за него, думала, что исповедь и причастие могли бы облегчить его, но, зная его отвращение к священникам, не решалась позвать батюшку. Отец помог ей. Он предложил дяде Сереже исповедоваться, дядя Сережа согласился. Мария Михайловна успокоилась, да и отец был рад, он надеялся, что хоть священник поможет Сергею Николаевичу подготовиться к смерти.