Жизнь Ренуара

В начале 1900 года уже окончательно сложился тот особый круг, в котором впоследствии все больше замыкался художник. Как-то раз в мае, когда Булочница не могла позировать из-за сильной простуды, Габриэль согласилась ее заменить и без всякого жеманства обнажила перед "хозяином" свое тело. Булочница же в свой черед "великолепно умела жарить картошку". Отныне в доме художника уже не стало разделения между кухней и мастерской. Случалось, это удивляло гостей, заранее не предупрежденных: их изумляло, что за столом им прислуживает та же молодая особа, которую они только что видели в мастерской обнаженной.

Присутствие обнаженных натурщиц, картины, потрясающие своей чувственностью, да и вся сугубо "женская" атмосфера дома художника - все это неизбежно порождало кривотолки. В самом деле, слишком велик был разлад между безыскусным, неподдельно здоровым миром, созданным воображением Ренуара, и окружающим его реальным миром, покорным власти вековых предрассудков и всякий раз напоминающим о себе, когда какой-нибудь посетитель мастерской вдруг начинал двусмысленно шутить, заговорщически подмигивая художнику.

Ренуар мгновенно прерывал эти глупые шутки грубоватой остротой. "Я б... только кистью", - насмешливо говорил он. "Ему нравилось шокировать любопытствующих", - рассказывает Альбер Андре. Напротив, сын художника Жан приходил в замешательство, наблюдая поведение своих соучеников по коллежу.

"Фотографии голых женщин повергали их в состояние возбуждения, совершенно мне непонятного. Они тайком передавали их друг другу, запирались в туалете, чтобы только получите их рассмотреть... Святые отцы со своей стороны разжигали интерес к снимкам тем, что запрещали все это, отнимали их, наказывали владельцев. Право, я не знал, что и думать. С малых лет я видел, как отец писал обнаженных женщин, и нагота представлялась мне чем-то вполне естественным. Моим равнодушием к этим вещам я несправедливо заслужил репутацию пресыщенного человека. Просто для меня не было тайн. Я рано узнал, что детей не находят в капусте. Мое простодушие изумляло всех".

Ренуар отдыхал в Маганьоске, когда до него долетели отзвуки очередной ссоры в парижском свете. 14 апреля 1900 года в столице открылась Всемирная выставка, которая должна была самым наглядным образом "подытожить" достижения минувшего века. По этому случаю на Елисейских полях, на месте прежнего Дворца промышленности, где столько раз проводились выставки Салона, построили два других дворца, из которых один впоследствии стал называться Большим, а другой - Малым; они также предназначались для художественных выставок. В Малом дворце 1 мая открылась выставка "Сто лет французского изобразительного искусства". Разумеется, организаторы выставки обсуждали вопрос о возможности участия в ней импрессионистов.

"Нет, нет! Только без этих людей! Без этого позора!" - в ярости воскликнул Жером. Однако инспектор департамента изящных искусств Роже Маркс проявил твердость, и импрессионисты были допущены на выставку. Но тут вдруг раздаются возражения со стороны Моне и Писсарро. На этой выставке, по их мнению, импрессионисты окажутся в роли "нежеланных гостей" и работы их будут "плохо показаны". Началась оживленная переписка между Дюран-Рюэлем, художниками-импрессионистами, Роже Марксом и Галлимаром, который был назначен членом комиссии выставки. Ренуару все эти споры казались малосущественными, поскольку в то время его одолевали совсем иные заботы. Он ограничился письмом к Дюран-Рюэлю: "Я поступлю так, как Вы сочтете нужным". Впрочем, дальнейший ход событий подтвердил, что он был прав, отнесясь ко всей этой истории равнодушно; импрессионисты скоро поняли, что им нельзя уклоняться от участия в выставке[190].

Моне, встревоженный состоянием здоровья Ренуара, уговаривал его испробовать лечение на грязях в Даксе. Ренуар, мало веривший в успех какого-либо лечения, все же посоветовался со своим врачом в Грассе - тот не рекомендовал ему, ослабленному, ехать в Дакс. Художник возвратился в Экс. Не все ли равно, куда ехать, что предпринимать! И если он хоть как-то лечился, то делал это, безусловно, ради спокойствия своих близких, а отнюдь не по убеждению. "Я лечусь наилучшим образом, уверяю Вас, - писал он Дюран-Рюэлю, - хоть это и бесполезно".

В том году он разделил курс лечения на два этапа: начал его в Эксе и затем продолжил в маленьком курортном городке в Севеннах Сен-Лоран-ле-Бен. Завершив эту неприятную повинность, он вернулся в Париж.

Часть лета художник провел вместе с Жанной Бодо в Лувесьенне. Он не без удовольствия ожидал здесь некоего известия, однако к удовольствию примешивалась тревога. 18 августа его ожидания сбылись: "Журналь офисьель" опубликовал указ о присвоении ему звания кавалера ордена Почетного легиона. Но от этого тревога его еще больше возросла. А не осудят ли его друзья, в частности Моне, принципиальный противник каких бы то ни было официальных наград? Следуя внезапному побуждению, Ренуар написал ему: