Жизнь после жизни

День шел по плану, они погуляли, пообедали, поспали, уложив Подружку на пол рядом с кроватью, съездили в город, где Настя показала мужу здание горотдела внутренних дел, концертный зал и проходной двор, где убили Корягину, а также дом, где она жила, потом они выпили кофе и съели по куску торта, потом поехали в район новостроек, где жила и была убита Аида Борисовна Павлова. И даже съездили на кладбище, и Настя показала Алексею две могилы — Павловой и Алисы Ярцевой. Ужинать отправились в ресторан при гостинице «Заря», в баре которой Настя встретила Полосухина и его сообщника Аркадия Вольдемаровича.

Ей казалось, что до пяти утра она не выдержит, но оказалось, что болеть «за наших» — дело азартное и увлекательное, и она даже не заметила, как прошло время. Надо же, а ведь она никогда прежде не интересовалась спортом… Неужели действительно на пороге пятидесятилетия ей начинают открываться новые стороны жизни, о существовании которых она даже не подозревала? Неужели после пятидесяти лет не продолжается кое-как прежняя жизнь, а начинается другая, совсем новая?

Засыпая, она с сожалением подумала о том, что сегодня не увидела снегиря. А ей так хотелось показать его Чистякову!

* * *

Три дня, которые Алексей сумел выкроить из своего рабочего графика, закончились быстро. Они много гуляли, до утра смотрели соревнования и потом спали до полудня. Чистяков познакомился с Тамарой, пришел от нее в полный восторг и с удовольствием сидел вместе с ней и с Настей за чашкой чаю и болтал обо всем на свете. Тамара даже уговорила его прийти к ней на стрижку, и он остался очень доволен.

Поезд на Москву проходил через Томилин в шесть вечера. После обеда они собрали вещи и пошли в зверинец прощаться с Подружкой. Возле вольера собаки стояли супруги Путилины, оба в черном, и Вера Алексеевна Бегорская.

— А у нас радость, Настенька, — сообщила Вера Алексеевна, — вот вашу Подружку забирают.

В первый момент Настя отчего-то испугалась.

— Как забирают? Куда?

— Мы забираем, — вступил Путилин. Губы у него дрожали, руки тряслись, видно, он еще не пришел в себя после похорон сына. У его жены слезы стояли в глазах. — Мы, знаете ли, привыкли заботиться и тревожиться, а теперь вот не о ком… Решили взять собачку, старенькую, как мы. Будем вместе жизнь коротать. Верочка сказала, что вы дружили, ходили к ней, имя ей дали. Будет теперь нам подружкой на старости лет.

— Она ведь старая, бездомная, беспородная, — добавила Путилина. — Кому она нужна? Кто будет о ней заботиться? Да и сколько ей осталось? Кто знает… Может, день, а может, два-три года. Пусть уж она этот срок доживет в тепле и заботе.

Настя с трудом сдерживалась, ей хотелось расплакаться и от благодарности к этим людям, только что потерявшим единственного сына, и от жалости к старой Подружке, и от жалости к себе самой. Надо же, она, оказывается, успела привязаться к этой собаке, и расставаться было больно и грустно.

А собака все понимала. И смотрела на Настю большими печальными глазами. И даже хвостом не виляла.

Настя и Алексей устроились в спальном вагоне, и оба немедленно вытянулись на своих полках. Они снова до утра смотрели Олимпиаду и теперь смертельно хотели спать. Настя уже почти провалилась в дрему, когда вспомнила, что собиралась позвонить. Надо сделать это сейчас, пока поезд не выехал в зону, где нет покрытия сетью телефонной связи.

Она достала телефон и набрала номер Татьяны Корягиной. Жаль ее, она ведь, в сущности, неплохая тетка. Сначала мать потеряла, потом неверного любовника, который оказался убийцей матери. Насте хотелось сделать ей что-нибудь приятное.

— Вы сердитесь на меня? — спросила она осторожно.

— Да за что же? — искренне удивилась Татьяна.

— Но ведь получилось, что я приехала и разрушила вашу жизнь. Леонида арестовали, и вообще…

— Да ладно вам, я сама виновата, все искала принца на белом коне, все выбирала, вот и довыбиралась, завела, дура набитая, любовничка, который мою же мать и убил.

— Если вас все еще интересует Харлампий Аколуфьевич, то я знаю, где его можно найти.

— Правда?

По тому, как дрогнул голос Татьяны, Настя поняла, что все ее слова — пустая бравада, и она грустит о матери и, наверное, все-таки любила ее. Пусть по-своему, но любила.

Ну и хорошо.