Жизнь Пи

Поскольку коробок с аварийным пайком заметно поубавилось, я стал сокращать свой рацион до тех пор, пока, по инструкции, не довел его до двух галет через каждые восемь часов. Мне постоянно хотелось есть. Я думал только о еде. И чем меньше ел, тем больше становились порции, о которых я мечтал. Мои кулинарные фантазии разрослись до размеров Индии. Суп из дала разливался Гангом. А горячие чаппати вырастали до величины с Раджастхан. Плошки риса — никак не меньше Уттар-Прадеша. Самбара получалось столько, что с лихвой хватило бы затопить Тамилнад. И целые горы мороженого — высотой с Гималаи. Со временем фантазии стали более изощренными: под рукой у меня всегда находились свежие продукты, причем сколько душе угодно и для самых разных блюд; плита со сковородкой всегда были разогреты до нужной температуры; ассортимент продуктов поражал изысканностью; кушанья ни разу не подгорели, ни разу не остались недоваренными, никогда не были слишком горячими или слишком холодными. Каждое блюдо — пальчики оближешь, только дотянуться до него теми же пальцами у меня все никак не получалось.

Аппетиты мои разгорались вместе с фантазиями. Если сначала, взявшись потрошить рыбу, я брезгливо соскабливал с нее даже кожу, то теперь уже впивался в рыбу зубами, не успев очистить чешую от слизи и радуясь добыче, как неземному лакомству. Помнится, самыми вкусными были летучки: мясо у них было светло-розовое, нежное. У корифен оно жестче, да и на вкус резковатое. Я оставлял себе даже рыбные головы, вместо того чтобы бросать Ричарду Паркеру или пускать на наживку, как раньше. Большим открытием стало для меня и то, что пресную жидкость можно высасывать не только из глаз крупной рыбы, но и из позвоночника. Ну а самым любимым моим лакомством были черепахи, которых я еще недавно грубо вскрывал ножом и беспечно швырял на дно шлюпки Ричарду Паркеру.

Теперь-то и представить себе невозможно, что было время, когда я смотрел на живую морскую черепаху как на деликатес из доброго десятка блюд, дававший мне благословенный отдых от рыбы. Все так и было. В черепашьих венах струился сладкий ласси — пить его следовало тотчас же, как только он начинал брызгать струйкой из шеи, иначе меньше чем через минуту он свернется. Даже самые вкусные на свете пориялы или куту не шли ни в какое сравнение с черепашьим мясом — провяленным и бурым или свежим и темно-красным. Ни один кардамоновый паясам из тех, что мне доводилось пробовать, не был слаще и питательнее черепашьих яиц или жира. А рубленое ассорти из сердца, легких, печени, мяса и очищенной требухи с кусочками рыбы, приправленное желтком и сывороткой, превращалось в несравненный тхали — язык проглотишь. В конце моих морских скитаний я съедал все, что только мог выжать из черепахи. В водорослях, прилипавших к панцирям некоторых бисс, я выуживал мелких крабов и морских уточек. Поедал и то, что находил у черепах в желудках. Я мог часами напролет наслаждаться, обгладывая сустав от черепашьего плавника или косточки, высасывая костный мозг. А пальцами я то и дело отдирал кусочки засохшего жира и мяса, случайно оставшиеся на внутренней стороне панциря, — как какая-нибудь обезьяна, вечно шарящая, чем бы поживиться.

Черепашьи панцири — штука незаменимая. Даже не знаю, что бы я без них делал. Они служили мне не только щитами, но и досками для разделки рыбы, и мисками для приготовления пищи. Когда же стихия вконец истрепала мои одеяла, я укрывался панцирями от солнца: устанавливал пару из них так, чтобы они верхушками упирались друг в друга, а сам устраивался между ними.

Страшное дело: хорошее настроение порой зависит от того, насколько плотно у тебя набит живот. Причем все в равной пропорции: сколько еды и воды, столько и хорошего настроения. Число моих улыбок напрямую зависело от количества съеденного черепашьего мяса.

К тому времени, когда у меня вышли последние галеты, я ел все подряд. Отправлял в рот, жевал и проглатывал все без разбору — вкусное, невкусное и совсем безвкусное, — лишь бы не соленое. Организм мой выработал отвращение к соли — оно сохранилось у меня до сих пор.