Онемев от жалости и ужаса, я глядел, как Апельсинка колошматит гиену куда придется, клочьями вырывая из нее шерсть, в то время как гиена все крепче сжимает челюсти у нее на горле. Апельсинка вела себя, как человек, до последнего вздоха: в глазах — ужас чисто человеческий, да и хрипела она так же — по-человечески. Она попыталась было вскарабкаться на брезент. Но гиена с силой ее одернула. И они вместе рухнули с банки на дно шлюпки. Теперь я слышал только шум возни, а видеть — ничего не видел.
Я — следующий. Это было ясно как день. Я с трудом приподнялся. Но сквозь слезы, застившие мне глаза, почти ничего не видел. Но я оплакивал не моих родных и не грозившую мне смерть. Я был слишком потрясен, чтобы думать об этом. А плакал я от непомерной усталости — давно пора было перевести дух.
Я решил перебраться подальше на нос. Там брезент был закреплен втугую, а посередине малость провисал; мне же предстояло одолеть по нему три-четыре трудных, пружинящих шага. Надо было переступить через сетку и отвернутый край брезента. А это оказалось не так-то просто: ведь шлюпку качало беспрестанно. В том состоянии, в каком я тогда находился, это было сродни сложнейшему горному переходу. Когда я оперся ногой на среднюю поперечную банку и ощутил ее крепость, меня это ободрило так, как если бы я ступил на твердую землю. Я встал на банку обеими ногами, радуясь, что стою крепко. Правда, у меня кружилась голова, но с приближением решающей минуты в моей жизни от этого все чувства только обострились. Я выставил руки перед собой — как еще было защищаться от гиены? А она уже уставилась прямо на меня. Пасть у нее была в крови. Апельсинка лежала здесь же, рядом с трупом зебры. Руки широко раскинуты, коротенькие ноги сложены вместе и чуть вывернуты. Точь-в-точь Христос на кресте, только обезьяний. И безголовый. Да, головы у нее уже не было. Из перегрызенного горла била кровь. Глаза мои не могли на это глядеть, разум отказывался это понимать. И я потупился — чтобы собраться с последними силами перед тем, как схватиться с гиеной.
И тут у себя между ног, под банкой, я заметил голову Ричарда Паркера. Она была громадная. Размером с Юпитер — во всяком случае, в моем воспаленном воображении. А лапища — что пара томов Британской энциклопедии.
Я перебрался на прежнее место и затаился.
Всю ночь я бредил: мне чудилось, будто я сплю и просыпаюсь оттого, что увидел во сне тигра.
48