Жизнь Пи

— Я люблю тебя! — Слова сорвались с губ во всей своей чистоте и безоглядности. Грудь разрывалась от нахлынувших чувств. — Правда. Я люблю тебя, Ричард Паркер. Не знаю, что бы я сейчас делал, если б не ты. Я бы не выдержал. Точно. Умер бы от безнадеги. Держись, Ричард Паркер! Держись, не сдавайся! Я тебя доставлю на сушу — честное слово, клянусь!

87

Один из любимых моих способов скрываться от жестокой реальности сводился, по сути, к легкому удушению. У меня была для этого специальная тряпочка, вырезанная из остатков одеяла. Я ее называл тряпочкой грез. Я окунал ее в морскую воду и отжимал, чтобы не капало. Потом устраивался на брезенте поудобнее и клал тряпочку на лицо, прилаживая поплотнее. И впадал в забытье, что, в общем-то, несложно, когда ты и так в полном ступоре. Но с тряпочкой грез это уже был не просто ступор. С тряпочкой — должно быть, из-за нехватки кислорода — меня посещали самые необычайные грезы и сны, видения и мысли, ощущения и картины из прошлого. И времени — как не бывало! Если судорога или непроизвольный вздох вырывали меня из оцепенения и тряпочка падала, я тотчас приходил в себя и радовался, как незаметно пролетело время. Некоторым доказательством тому служила высохшая тряпочка. Но гораздо убедительнее было ощущение перемены — ощущение, что этот вот настоящий момент отличается от того настоящего момента, который ему предшествовал.

88

Как-то раз мы наткнулись на плавучую свалку. Сначала на воде заблестели жирные пятна. А вскоре показались отходы, бытовые и промышленные, — главным образом пластиковый мусор всевозможных расцветок и форм, но попадались и деревяшки, пивные банки и винные бутылки, какие-то лохмотья и обрывки веревок, и все это плавало в облаке желтой пены. Мы въехали в него прямиком. Я высматривал по сторонам, не попадется ли чего пригодного. Наконец выудил пустую винную бутылку, заткнутую пробкой. Потом шлюпка натолкнулась на холодильник без мотора, плававший кверху дверцей. Я дотянулся до него, ухватился за ручку и распахнул дверцу. В ноздри мне ударила вонь — резкая и мерзкая, концентрированная до осязаемости. Зажав рот и нос, я заглянул внутрь. Темные пятна и потеки, куча гнилых овощей, зеленое желе — бывшее молоко, давным-давно свернувшееся и кишащее всякой заразой, а еще — расчлененный труп какого-то животного, дошедший уже до такой стадии разложения, что опознать его я не смог. Наверное, судя по размерам, ягненок. Во влажном, наглухо замкнутом чреве холодильника вонь успела перебродить и вызреть до едкой горечи. Она рванулась на волю с такой яростью, что у меня закружилась голова, в животе забурлило, ноги подкосились. К счастью, море тотчас хлынуло в эту чудовищную дыру и затопило холодильник. Освободившееся пространство заполнили другие отбросы.

Помойка осталась позади, но с той стороны еще долго тянуло смрадом. А жирные пятна на боках шлюпки смылись только через день.

Я вложил в бутылку записку: «Японский сухогруз „Цимцум“, совершавший рейс под панамским флагом, затонул 2 июля 1977 года в Тихом океане, в четырех днях хода от Манилы. Нахожусь в спасательной шлюпке. Пи Патель — мое имя. Еды пока хватает, воды тоже, но с бенгальским тигром серьезные проблемы. Пожалуйста, известите родных в Виннипеге, Канада. Помогите чем можете — буду очень благодарен. Большое спасибо». Я закупорил бутылку и накрыл пробку полиэтиленом. Обмотал горлышко нейлоновой ниткой и крепко завязал. И отдал бутылку на волю волн.

89

Истерзано было все. Все истомилось под палящим солнцем и ударами волн. Шлюпка и плот, пока он еще у меня был, брезент, опреснители и дождезаборники, пластиковые пакеты и тросы, одеяла и сетка — все истрепалось, растянулось и обвисло, растрескалось, высохло, прогнило, изорвалось и выцвело. Оранжевое стало белесым. Гладкое — шероховатым. Шероховатое — гладким. Что было острым, затупилось. Что было целым, превратилось в лохмотья. Я натирал вещи рыбьей кожей и черепашьим жиром, пытался их смазывать, но все было без толку. Соль въедалась во все миллионами жадных ртов. А солнце нещадно все поджаривало. Оно усмиряло до некоторой степени Ричарда Паркера. Обдирало дочиста скелеты и обжигало их до сверкающей белизны. Сожгло мою одежду, сожгло бы и кожу, как я ни был смугл, — но я прятался от него под одеялами и панцирями черепах. Когда жара становилась нестерпимой, я обливался морской водой из ведра; иногда вода бывала горячей, как сироп. А еще солнце истребляло все запахи. Не помню никаких запахов. Только запах упаковок от использованных ракетниц. Они пахли кмином — кажется, я уже говорил? А так — не помню даже, чем пахнул Ричард Паркер.

Мы умирали. Довольно медленно, так что я этого, в общем-то, не чувствовал. Но регулярно подмечал — стоило только взглянуть на нас, на этих двух изможденных животных, измученных жаждой и голодом. У Ричарда Паркера мех потускнел, начал даже выпадать клочьями на плечах и бедрах. Он страшно отощал, превратился в какой-то блеклый бурдюк с костями. Я тоже иссох: солнце выпило из меня влагу, кости выпирали из-под истончившейся кожи.