Жизнь Пи

Такая же горькая участь ожидала и Апельсинку. Но, к счастью, она вовремя попала в Пондишерийский зоопарк. И осталась доброй и послушной. Помню, когда я был маленький, она обнимала меня своими ручищами и все рылась у меня в волосах пальцами, каждый длиной с мою руку. Она была молодой самочкой – и просто следовала материнским инстинктам. А когда выросла во всю свою природную стать, я уже держался от нее подальше. Думалось, я знал Апельсинку так хорошо, что мог предугадать любой ее жест, – знал не только ее привычки, но и все, на что она вообще способна. Но этот взрыв гнева и неудержимой отваги убедил меня, что я ошибся. Потому как знал ее лишь с одной стороны.

А она взяла и хватила гадину прямо по башке. Да еще как! Голова у гиены хрястнулась о банку, к которой она только что подобралась, да с такой силой, что передние лапы подкосились, – и я решил, что челюсть у нее разлетелась вдребезги вместе с банкой. Но через мгновение гиена снова вскочила, ощерившись, – у меня тоже волосы на голове встали дыбом, – хотя злобы у нее заметно поубавилось. Она попятилась. Я торжествовал. И радовался за храбрую мою Апельсинку.

Правда, недолго.

Взрослой самке орангутана нипочем не одолеть взрослого самца пятнистой гиены. Доказательством тому – сама жизнь. Да будет это известно всем зоологам. Будь Апельсинка самцом, будь она настолько огромна, как мне того хотелось бы всем сердцем, – другое дело. Однако, хоть она и жила в зоопарке как у Христа за пазухой, ела вдосталь и порядком раздобрела, все равно вес ее едва дотягивал до 110 фунтов. Самки орангутанов раза в два меньше самцов. Но дело даже не в весе и не в грубой силе. Апельсинка сумела бы за себя постоять. Дело скорее в ловкости и опыте. Что плодоядный зверь смыслит в резне? Почем ему знать, куда кусать и как цепко держать? Будь орангутан огромен, как гора, будь ручищи у него крепки, как молоты, и гибки, как плети, а клыки длинны и остры, как клинки, и при том он не будет знать, как пользоваться этим оружием, – толку от него никакого. Гиена же одолеет человекообразную обезьяну и одними челюстями, потому что знает, чего хочет и как добиться своего.

Гиена вернулась на прежнее место. Вспрыгнула на банку и схватила Апельсинку за запястье раньше, чем та успела ее ударить. Апельсинка жахнула гиену по башке другой рукой, но от удара гадина только злобно зарычала. Тогда Апельсинка принялась кусаться, но гиена оказалась ловчее. Увы, Апельсинка не успевала отбиваться, а если и защищалась, то беспорядочно. Она боялась – и страх был ей только помехой. Гиена, отпустив ее запястье, тут же со знанием дела вцепилась ей в глотку.

Онемев от жалости и ужаса, я глядел, как Апельсинка колошматит гиену куда придется, клочьями вырывая из нее шерсть, в то время как гиена все крепче сжимает челюсти у нее на горле. Апельсинка вела себя, как человек, до последнего вздоха: в глазах – ужас чисто человеческий, да и хрипела она так же – по-человечески. Она попыталась было вскарабкаться на брезент. Но гиена с силой ее одернула. И они вместе рухнули с банки на дно шлюпки. Теперь я слышал только шум возни, а видеть – ничего не видел.

Я – следующий. Это было ясно как день. Я с трудом приподнялся. Но сквозь слезы, застившие мне глаза, почти ничего не видел. Но я оплакивал не моих родных и не грозившую мне смерть. Я был слишком потрясен, чтобы думать об этом. А плакал я от непомерной усталости – давно пора было перевести дух.

Я решил перебраться подальше на нос. Там брезент был закреплен втугую, а посередине малость провисал; мне же предстояло одолеть по нему три-четыре трудных, пружинящих шага. Надо было переступить через сетку и отвернутый край брезента. А это оказалось не так-то просто: ведь шлюпку качало беспрестанно. В том состоянии, в каком я тогда находился, это было сродни сложнейшему горному переходу. Когда я оперся ногой на среднюю поперечную банку и ощутил ее крепость, меня это ободрило так, как если бы я ступил на твердую землю. Я встал на банку обеими ногами, радуясь, что стою крепко. Правда, у меня кружилась голова, но с приближением решающей минуты в моей жизни от этого все чувства только обострились. Я выставил руки перед собой – как еще было защищаться от гиены? А она уже уставилась прямо на меня. Пасть у нее была в крови. Апельсинка лежала здесь же, рядом с трупом зебры. Руки – широко раскинуты, коротенькие ноги – сложены вместе и чуть вывернуты. Точь-в-точь Христос на кресте, только обезьяний. И безголовый. Да, головы у нее уже не было. Из перегрызенного горла била кровь. Глаза мои не могли на это глядеть, разум отказывался это понимать. И я потупился – чтобы собраться с последними силами перед тем, как схватиться с гиеной.

И тут у себя между ног, под банкой, я заметил голову Ричарда Паркера. Она была громадная. Размером с Юпитер – во всяком случае, в моем воспаленном воображении. А лапища – что пара томов Британской энциклопедии.

Я перебрался на прежнее место и затаился.

Всю ночь я бредил: мне чудилось, будто я сплю и просыпаюсь оттого, что увидел во сне тигра.

Глава 48