Жизнь Николая Клюева

Клюев любил и знал старину, хорошо разбирался в иконах, старинных книгах и произведениях прикладного искусства. Похоже, что Клюев и сам писал (копировал) иконы. Игорь Марков сообщает, что Клюев обучал его и Мансурова иконописи, реставрировал иконы северного письма, а по иконописи новгородской школы консультировал якобы специалистов из Русского музея. Марков подтверждает, что Клюев продавал иконы, за что «получал деньги и продукты».

Что ж, в «бойкой торговле», если таковая, действительно, имела место, вряд ли можно усмотреть что-либо предосудительное. Продавая собранные им вещи, какого бы происхождения они ни были, Клюев пытался обеспечить себе сносное существование, и это, видимо, ему удавалось. Другое дело, что на протяжении 1920-х годов Клюев постоянно жалуется на безденежье и нужду, обращается в различные государственные и общественные организации с просьбой о помощи. «Усердно прошу Союз писателей потдержать <так! – К. А.> мое ходатайству в Ку-бу* [Комиссия по улучшению быта ученых. Документы подтверждают, что Клюев в 1924 г. получал, наряду с другими писателями, помощь через эту комиссию] о выдаче мне ежемесячного денежного обеспечения – анкета Ку-бу подана мною пять месяцев назад, но како<го>-либо ответа мною не получено», – такое, например, заявление поступило от Клюева во Всероссийский союз писателей в июле 1924 года. «Усердные прошения» такого же содержания продолжались и в последующие годы.

Как бы то ни было, нескончаемые жалобы Клюева на безденежье и нужду следует воспринимать осторожно – с оглядкой на его актерскую личность. «Густой запах щей», уловленный Голлербахом, никак не свидетельствует о том, что Клюев жил впроголодь и жестоко нуждался. Воспоминания Голлербаха перекликаются с рассказами и других современников, посещавших Клюева на улице Герцена. Все дошедшие до нас описания клюевского жилья, обстановки и быта отнюдь не говорят об ужасающей нищете.

Приведем еще одно из таких свидетельств; оно принадлежит писателю Игорю Бахтереву. Совсем молодым человеком, приблизительно в 1927 году, он вместе с Николаем Заболоцким, Даниилом Хармсом и Александром Введенским нанес однажды визит Клюеву.

«До чего же мал и тесен город, в котором живем! Переходя Садовую, встречаем Введенского.

– Куда, друзья, держите путь?

Даниил объяснил, что ведет нас к поэту Клюеву. Александр оживился, сказал, что присоединяется к нам. Теперь шли вчетвером, попали в большой, будто в пригороде, зеленый двор. Александр бывал у Клюева чаще Хармса, потому его и направили на рекогносцировку. Вернулся немедленно, сказал:

– Николай Алексеевич просит к себе.

Входим и оказываемся не в комнате, не в кабинете широко известного горожанина, а в деревенской избе кулака-мироеда с дубовыми скамьями, коваными сундуками, киотами с теплящимися лампадами, замысловатыми райскими птицами и петухами, вышитыми на занавесях, скатертях, полотенцах.

Навстречу к нам шел степенный, благостный бородач в посконной рубахе, молитвенно сложив руки. На скамье у окна сидел паренек, стриженный «горшком», в такой же посконной рубахе.

Всех обцеловав, Клюев сказал:

– Сейчас, любезные мои, отрока в булочную снарядим, самоварчик поставим...

Отрок удалился.

– Я про тебя понаслышан, Миколушка, – обратился он к Заболоцкому, – ясен свет каков, розовенький да в теле. До чего хорош, Миколка! – И уже хотел обнять Николая, но тот сладкоголосого хозяина отстранил.

– Простите, Николай Алексеевич, – сказал Заболоцкий, – вы мой тезка, и скажу напрямик.

– Сказывай, Миколка, от тебя и терновый венец приму.

– Венца с собой не захватил, а что думаю, скажу, уговор – не сердитесь. На кой черт вам весь этот маскарад? Я ведь к поэту пришел, к своему коллеге, а попал, не знаю куда, к балаганному деду. Вы же университет кончили, языки знаете, зачем же дурака валять...

Введенский и Хармс переглянулись.

– Прощай чаек, – шепнул мне Даниил. Действительно, с хозяином произошло необыкновенное.

Семидесятилетний дед превратился в средних лет человека (ему и было менее сорока) с колючим, холодным взглядом.

– Вы кого ко мне привели, Даниил Иваныч и Александр Иваныч? Дома я или в гостях? Волен я вести себя, как мне заблагорассудится?

От оканья и благости следа не осталось.

– Хочу – псалом спою, а захочу – французскую шансонетку. – И, сказав, продемонстрировал знание канкана.

Мы не дослушали, ближе-ближе к двери – и в коридор, смотрим, стоит в темноте отрок со связкой баранок.

– Чего же вы, граждане, наделали? Злобен он и мстителен. Уходите подобру-поздорову».

Воспоминания Бахтерева, не питавшего к Клюеву, очевидно, особой симпатии и также многое путающего, воссоздают, как и другие мемуарные свидетельства (например, Г.В. Иванова), характерно клюевскую ситуацию: травестийно-игровую.

Перед нами двойник, человек-оборотень, желающий прикрыть свою подлинную сущность маскарадным костюмом и опереточными декорациями. Все это, до известной степени, достоверно. Но в чем заключалась подлинная сущность Клюева – ни Голлербаху, ни Бахтереву, ни серьезному Заболоцкому, ни другим посетителям разглядеть, к сожалению, не удалось.