Жизнь Николая Клюева

Этот договор отчасти предопределил структуру будущего «Песнослова». Первоначально Клюев колебался, издавать ли ему все четыре книги одним томом или двумя. «Еще прошу Вас, возлюбленный, книжку мою печатать повременить, так как я готовлю ее в новом, раньше непредвиденном виде <...>, – пишет он Аверьянову в июне-июле 1917 года (датируется по содержанию). – А печатать ее необходимо одним томом, так как, располагая стихи погуще (по Вашему желанию), я вижу, что в двух книжках они будут иметь жидкое и жалкое подобие». В конце августа Клюев сообщает Аверьянову, что «почти уже приготовил» книгу и просит издателя выслать ему список непонятных слов для приложения к книге. Наконец, 3 октября 1917 года Клюев посылает Аверьянову свою книгу, озаглавленную «Песнослов», «в окончательном виде». Макет этой книги, сохранившийся в архиве М.В. Аверьянова, состоял из двух отделов: «ковчежец первый» и «ковчежец второй». В первый отдел вошли «Мирские думы», во второй – «Сосен перезвон», «Братские песни» и «Лесные были». Кроме того Клюев включил сюда тринадцать стихотворений, отсутствовавших в первых изданиях: в целом сборник насчитывал семьдесят два стихотворения. Это был первый вариант «Песнослова», хотя состав и расположение текстов первого тома, изданного в 1919 году, – принципиально иные.

3 октября 1917 года Клюев извещал Аверьянова: «Моя новая книга подвигается вперед успешно, но ответственное, страшное время обязывает меня относиться к своему писанию со всей жестокостью. Но к осени 1918 г. она будет готова, по крайней мере, по количеству оговоренных с Вами стихов (100)». Речь идет о стихах 1916-1917 годов, которые, согласно договору, должны были стать основой для тома «новых сочинений» Клюева. Впоследствии большая часть произведений этого периода составит во втором томе «Песнослова» раздел «Долина Единорога» (пятьдесят восемь стихотворений). Поэтическое мастерство Клюева достигает в эти годы особой силы. Продолжая варьировать свои излюбленные «сюжеты» (Природа, Бог, Город, «избяной рай» и др.), Клюев создает немало подлинных шедевров, которые без преувеличения можно назвать перлами русской поэзии XX века. К числу таковых, несомненно, принадлежат стихи из цикла «Земля и Железо» («Звук ангелу собрат...» и «Есть горькая супесь...») или, наконец, «Изба – святилище земли...» – одно из лучших стихотворений, обращенных к Есенину.

Углубляется в его поэзии и тема «Запад – Восток». Клюев сетует на то, что «в куньем раю громыхает Чикаго, И Сиринам в гнезда Париж заглянул». Западу противостоит Восток – мир истинной красоты и духовности. Все, что причастно к России и русской избе, настойчиво соотносится Клюевым с восточными именами и реалиями.

Сгинь Запад – Змея и Блудница, –

Наш суженый – отрок Восток! –

так категорично формулирует Клюев свое кредо тех лет. С великой изобретательностью использует поэт любую возможность для того, чтобы сблизить, соединить, слить в единый образ привычные для читателя русские понятия с экзотическими, восточными. Херувимы у него в стихах венчают Вологду с Багдадом, березы напевают сторожу Архипу «песенку Зюлейки», «у русского мальца на губе Китайское солнце горит». «Помнит моя подоплека Желтый Кашмир и Тибет», – сказано в другом стихотворении. И сама Россия в эти годы для Клюева не блоковская «властноокая жена» или старуха-мать, а величественная, древняя и таинственная Святая Русь, одухотворенная красотой и вскормленная культурой Востока.

Русь течет к Великой Пирамиде,

В Вавилон, в сады Семирамиды;

Есть в избе, в сверчковой панихиде,

Стены Плача, Жертвенник Обиды.

Но в основном перед нами все тот же Клюев, гневно и убежденно продолжающий обличать Город и ненавистную ему «культуру»: «Прокаженны Стих, Газета, Лики Струн и Кисть с Резцом...». Укрепляя в читателях представление о своей первозданной творческой силе, он настойчиво подчеркивает свое «естественное» происхождение: «Я родился не в башне, не в пагоде, А в лугу, где овчарник обительский». Истинную красоту и жизненную премудрость поэт постигает не из книг, а приобщением к Природе. «Я видел звука лик и музыку постиг, Даря уста цветку, без ваших ржавых книг»; «Я учусь у рябки, а не в Дерптах», – вызывающе бросал Клюев.

Приводя эти строки, уместно вспомнить, что Клюев, хотя и не учился «в Дерптах», все же много и настойчиво занимался самообразованием. Он вовсе не избегал «ржавых книг», знал не только церковную литературу, но и классическую (русскую и западноевропейскую), а также современную: Л. Андреева, Бунина и др. О начитанности Клюева лучше всего говорит его собственная поэзия, насыщенная реминисценциями различных культурных эпох.