Жизнь Никитина

– Да ей-богу так! Сделайте одолжение, лучше о другом давайте. Что у вас? На последнее письмецо получили ответ от батюшки?

– Получил-с.

– И что же он?

– Да вот извольте прочесть сами…

Ардальон подал сложенный вчетверо лист синей сахарной бумаги.

– Какой, однако, каллиграфист! – сказал Никитин, разглядывая почерк.

Ардальон засмеялся.

– Чему семинария действительно научает, так это почерку, не правда ли?

Никитин развернул лист.

«Любезный мой сын Ардальоша! Хотя на дворе весна и дел тьма темная, одно на другое набегает, спешу ответить однако ж на твое письмо, в коем ты испрашиваешь родительское благословение сойти с церковной стези отцов твоих и посвятить свою жизнь занятиям сугубо светским. Незабвенный мой Ардальоша! Буде оно честно и прилежно справляемо, любое поприще – во славу божию. Мыслю я, и твое желание заняться сочинительством не приведет тебя к соблазну неверия и пустословия, а подвигнет на дело разумное и угодное отечеству и государю. Не ты первый, и ранее тебя из семинарий на светское поприще выходили и бывали полезны в различной деятельности не хуже, а то и лучше дворянства (Сперанский). Итак, благословляю! Одно, что братья твои еще малолетки, еще ведь и Никодима и Федора растить да растить, но все эти заботы я отметаю, ибо верую в неизреченную милость сотворившего нас. Пока господь милует и еще крепок аз – справлюся. Все pro et contra[12] рассчитав, говорю: с богом, в добрый час! За сим остаюсь, в ожидании скорой встречи, твой отец Петр Девицкий».

– Прекрасный, умный человек ваш батюшка! – сказал Никитин, прочитав письмо. – Итак, в путь? Когда же?

– Да вот съезжу к пенатам, попрощаюсь, попью деревенского молочка… Сами видите – отощал на семинарских хлебах!

– Но не прежде, однако, чем я вернусь? – спросил Никитин.

– О, нет, конечно. Осенью, я думаю…

– Отлично, – сказал Никитин. – Я в Питере об вашем приезде Николая Иваныча предупрежу. Не чужой нам человек, поможет.

– Как мне благодарить вас, Иван Савич! – вскочил Ардальон. – Вы мне как брат, как родной…

У него дрогнули губы.

– Ну-ну… – растерянно пробормотал Никитин. – Что вы…

Слезы подступили к горлу. Как в зеркале волшебном увидел в Ардальоне свою бедную молодость, свои юношеские стремленья.

В эту минуту забился звоночек над дверью, в лавку вошел де-Пуле и сказал:

– Ну-с?

Это значило, что – пора, что ямщик дожидается. Что взволнованное лицо Никитина и слезы на глазах Ардальона – все это вздор, ненужная и смешная сентиментальность. И что он, М. Ф. де-Пуле, на правах, разумеется, близкого друга, безусловно осуждает это необъяснимое пристрастие Ивана Савича ко всяческой мелюзге – к мещанам, мужикам, семинаристам…

Никитин обнял Ардальона, шепнул: «Ну, давай вам бог!» – и они расстались.

А Михаил Федорыч поехал проводить до заставы. И там распрощался, – влажной, слабой рукой не пожал Никитину руку, а скорее просто прикоснулся к ней, и уехал. И нету его, и Ардальона нету, и Воронеж скрылся давно. И версты полосаты, перелески, поля мелькают по обе стороны тарантаса. И уж, казалось бы, пора перестать думать о воронежском – ан нет, все думается, все думается…

И прежде всего о том думается, ради чего затеяно это длинное и, безусловно, беспокойное путешествие, шутка ль сказать – в Москву, в Питер!

Прежде всего – о ней, о книжной лавке думается, не идут из головы хлопотливые торговые дела. «Кулак, кулак! – хватаясь за седые кудри, в отчаянии восклицал, бывало, Придорогин, ангельская душа. – Весь ушел дан лез афер![13] Погряз в барышах, расчетах, в грязных рублях! А где же поэзия? Где?»

Ах, милый друг Иван Алексеич, пятидесятилетнее дитя, с его запальчивыми, сумбурными речами о вольности, об уничтожении тиранства, о просвещении! С его забавной выдумкой стращать и дразнить губернские власти рукописными копиями лондонского «Колокола», куда переписчик вставлял уже от себя весьма и весьма злоязычные статейки о некиих темных делишках воронежских администраторов – губернатора, полицмейстера, прокурора. По городу эти списки ходили зачитанные до ветхости. «Колокол» звонил иногда предерзко: был случай, когда его высокопревосходительство начальник губернии обнаружил сию непотребную тетрадку в своем собственном портфеле!

Игра зашла слишком далеко. В знаменитом Третьем отделении канцелярии его величества было заведено «Дело № 109». О воронежском купце Иване Алексееве Придорогине.

Бог знает, чем кончил бы этот седовласый младенец, если б смерть не постучалась в его двери на несколько, может быть, дней раньше, чем это собирались сделать воронежские жандармы.

Царство тебе небесное, милый Иван Алексеич!

Но как же, дорогой, ты был неправ, жестоко обрушивая свои громы и молнии на скромную книжную лавку! Что толку в пламенных речах о просвещении народном, коли самому не идти к народу с зажженным светочем!

Барыши…