Жизнь Никитина

– Кто же? – с живым любопытством спросил Второв.

– Дураков Иван Иваныч, помните, я о нем вам рассказывал?

– Это тот – «мещанская гордость»? – улыбнулся Второв.

– Да, да, тот самый. «Порви и забудь!» – вот он что сказал.

– Лучше не скажешь, – согласился Второв. – Умница. Именно, именно, – забудьте.

Если б забыть!

И эту несчастную «Войну за веру», и «Взятие Карса».

И многую иную мелочь, проскочившую в книгу, – безделки, рифмованную чепуху, побрякушки. Вроде черт знает откуда взятых античных статуй и морских волн, плещущих о мраморные ступени каких-то немыслимых дворцов… В минуты отчаянья ведь вырвалось, когда очень уж темна, нехороша казалась жизнь.

Забыть?

А собственная мысль, собственное чувство, которые денно и нощно не устают напоминать?

А четкие печатные столбцы так страстно жданной, и вдруг сделавшейся ненавистной книги? Той книги, что без малого два года лежала в рукописи у графа, два года, за которые многому научился, на многое стал глядеть по-иному.

Забыть?

А нумер «Современника», где безжалостный рецензент, некий критический икс, низводит Ивана Савича до уровня жалкого стихокропателя, перелицовщика всех бывших, настоящих и чуть ли не будущих поэтов!

Ну, ладно, пусть «Русский вестник» лягнул, пусть в «Пчеле» хвалебная заметка булгаринская, которая хуже брани, – ладно… Но ведь – «Современник»! Вершина русской журналистики, едва ли не единственный журнал, к чьему мнению прислушивается вся мыслящая Россия.

Книга выставлена на посмешище.

Доброжелательный граф. Граф-благодетель. Меценат, открывший Никитина русскому читателю.

Но, боже мой, – как! Какого Никитина!

Фаддей Булгарин в мерзопакостной своей «Пчелке» прежде всего славословит его сиятельство: «Произведения самородка, исправленные и изданные графом Д. Н. Толстым, на которого смело можно положиться».

Еще бы!

Никитин написал:

Взгляни, как наша жизнь ленивая идет
И скучно, и однообразно.
Запечатленная тревогами забот
Одной действительности грязной…

Его сиятельство поправил собственноручно: «действительности важной». Как же не положиться!

Статья «Современника» заставила задуматься о многом, и прежде всего – о друзьях-благодетелях: кто они? И что в его скромной особе их привлекает? Статья порицала за то, за что благодетели превозносили.

Иван Иваныч, друг истинный, тот любит просто так, не задумываясь, не требуя чего-то взамен. Любит – и все. Здесь многое, конечно, значит, что оба – мещане, оба с юности стремятся к прекрасному, а судьба-злодейка заставляет считать выручку, копеечничать.

Иван Иваныч хвалит никитинские писания искренне, от сердца. Так же и корит и огорчается за неудачное. Жестоко сказал, что дурно написано, что надо порвать. Но ведь как сказал-то! Со слезами на глазах отверг без сожаления, хоть вчера еще и называл великим.

В расположении Второва – такая же простота и бескорыстие. Он ничего не требует от Никитина. Любит, как Иван Иваныч: просто так.

Бесхитростен и Придорогин, растрепанная добрая душа; и чудной купец с натурой художника, Михайлов Антон Родионыч. Их дружба непритязательна, приятна.

А де-Пуле?

Этого воронежского француза не сразу поймешь. Нет-нет да и покажется, что что-то припрятал Мишель, не договорил; или сказать-то сказал, а помыслил другое. Но мил, но обаятелен, а уж такту…

Но вот эти, благодетели: Александр Петрович, граф, заочный друг, прославленный Аполлон Майков? Они, кажется, чего-то ждут от него. Хотят увидеть в нем нечто такое, чем он, быть может, на самом деле вовсе и не был?

Что же? Что?

Нечаянно помог понять де-Пуле. Когда сошлись с ним поближе, когда уже и некоторые приятельские откровенности случались в разговоре, сказал однажды:

– Смешно, но, знаете, я даже как-то разочаровался в вас при первой встрече.

– Что так? – улыбнулся Иван Савич.

– Да как же, помилуйте! Слышу кругом: самородок из мещан, овсом и сеном торгует… Ну-с, полагал увидеть вас стриженным в скобку, в смазных сапогах, э сетера́… А вы – в отличном сюртуке, при галстуке. В вас, знаете, этакое что-то даже заграничное проглядывало, ей-богу-с!

Тогда оба весело посмеялись над забавным Мишелевым разочарованием, но теперь…

Теперь озарило, – вот кого желали видеть в нем благодетели: мужичка.

Благолепного, покорного, сермяжного («мы-ста да вы-ста», да «как ваша милость прикажет»).

На коленях смиренно хлеб-соль подносящего господину.

И, боже мой, как все сделалось ясно – меценатство графа и ласка Александра Петровича, славословия «Пчелы» и ядовитая критика «Современника».

Ах, как сейчас нужен был друг!

И не кто-нибудь из новых, тех, что так сочувственны, так добры к нему, может быть, даже слишком добры.

Нет, не они нужны.

Иван Иваныч, испытанный, верный друг, святая душа, – вот кто был нужен. Близкий по духу человек, какой не то что слово – брошенный мельком взгляд, сдержанный вздох – все поймет.

С каким и молчание – как разговор двух сердец, приносит отраду и мир душевный.