Жизнь Никитина

Их не напечатали. Но в «Ведомостях» появилось крошечное уведомление «от редактора». В нем говорилось, что стихи хороши, их можно было бы поместить в газете, «однако, – уведомлял редактор, – незнание имени автора удерживает нас»… – и прочее, и прочее. Кроме того, «господину И. Н.» на будущее рекомендовались темы: история края и его предания. Все это было похоже на вежливый отказ.

Никитин не любил вспоминать о той неудачной попытке. Теперь милый друг Иван Иваныч заставлял ее повторить.

– Ну, нет! – решительно отбрасывая перо, сказал Иван Савич. – Это уж, брат, извини. Снова побирушничать со своими стихами, снова получить щелчок… К черту, милостивые государи! К черту-с!

– Да пойми ж ты, гордец несчастный! – возмутился Иван Иваныч. – Неужли для того я тащился к тебе по окаянной распутице, чтоб поглядеть лишь на твое фордыбачество? Полно, сударь, дурака-то валять! Тебе, Иван, печататься надо. В полный рост встать, на всю Россию крикнуть: «Эй, люди! Вот я, Иван Никитин, божьей милостью российский поэт!» А ты… эх, да что тут разговаривать! Пиши! Пиши – и вся недолга!

Вот так, с дружеской перебранкой, со спорами о слоге, об уместности тех или иных выражений, стараясь изложить просьбу достойно, не унижаясь, – так и было написано это письмо, которое вместе с никитинскими стихами Иван Иваныч тотчас же самолично отнес в редакцию «Ведомостей».

– Ну, брат, – посмеиваясь, сказал, вернувшись довольно скоро, – пакет на столе у редактора. Теперь давай ждать. Чую, кончается твое безвестное прозябание, слава идет… Держись, Иван!

Сундук был двухвековой давности, источенный шашелем. Древесный прах покрывал отсыревшие бумажные листы и свитки, часть коих, попорченная мышами, превращалась в тлен, стоило лишь слегка дотронуться.

Из пахнущего затхолью архивного короба подслепо глядела старая, дремучая Русь. Квасом, луком, лампадным маслицем и гарью сальной свечи провонявшая, приказная изба таращилась. Опухший от лености, сна и доброхотных приношений, приказный дьяк, табашный нос, с тавлинкой в руке и гусиным пером за ухом.

Древние грамоты, до истории города Воронежа относящиеся, забытые, погребенные в подвале губернского правления, были найдены советником Второвым; с помощью его друга и родственника Константина Осипыча Александрова-Дольника разобраны, прочтены и переписаны набело в особые тетради.

То, что было ими сделано, иначе как подвигом не назовешь: слипшиеся листы бумажных свитков, выцветшие чернила, замысловатая, неразборчивая полууставная скоропись – все представляло собою труд тяжелейший, требовало многочасовой усидчивости и терпения. Терпения подвижнического.

Ныне бесценные акты печатались в части неофициальной «Губернских Ведомостей». Титаническая работа друзей завершалась.

Но оказывалось, однако, что кропотливая, изнурительная возня с разбором архивного тлена едва ли не легче была, чем печатание в газете, вечно не хватало места, вечно приходилось сражаться не за лист – за ничтожный столбец мельчайшим шрифтом набранного текста актов.

Редактор Средин был умный и образованный человек, он понимал значительность второвских публикаций, но… В губернском Дворянском собрании третьеводни задавали бал, и дотошное описание дамских туалетов решительно вытесняло исторические ценности.

Второв часто заходил в редакцию, укорял Средина за медлительность. Тот лишь руками разводил: ах, дорогой Николай Иваныч! Если б сие от меня зависело…

Впрочем, несмотря ни на что, Второв и редактор оставались добрыми друзьями. Кроме всего, для человека, живущего общественными интересами, редакция была местом притягательным: Средин знакомил Николая Иваныча с самыми свежими губернскими новостями, с интересными, еще не опубликованными статьями и письмами, присылаемыми из самых отдаленных уголков губернии. В уездных городах и деревеньках жили свои этнографы, естествоиспытатели, археологи, стихотворцы. Последние плодились во множестве; от чтения их ужасных виршей происходила зубная боль.

Но в городе Воронеже вдруг объявился поэт.

Божьей милостью.

Войдя в крохотный кабинетик, Николай Иваныч молча поздоровался с редактором и сел на шаткий стульчик, не раздеваясь.

– Ну-с? – сердито взглянул на редактора.

– Рубите голову, – смущенно сказал Средин. – Тут такая, знаете ли, история…

– Конечно! – ехиднейше хмыкнув, покивал лысиной Второв. – Конечно-с! Опять история. Как дело доходит до актов, всенепременнейше – история.

Средин протянул несколько листов почтовой бумаги, исписанной изящным почерком.

– Прочтите.

– Стихи?!

Сердитый взгляд поверх очков ничего хорошего не сулил. Милейший Валентин Андреич пытался уйти от неприятного разговора. Заговаривал зубы, если позволительно так выразиться. Сунул стишки… ах, хитрец! А впрочем… впрочем… Свежо начинается, широко. Цепи гор стоят великанами. М-м… Пожар небес – отлично! У тебя ли нет… У тебя ли… Смотрите, как звучно, как песенно! Кольцов? Нет, не Кольцов. Но – Русь, Русь… Чистая Русь!

«Под большим шатром голубых небес»…

Музыка! Музыка!

Средин где-то далеко – за горами, за тучами: