Жизнь Никитина

Мужик бросил подметать и, подняв метлу, вытянулся, по-шутовски сделал «на караул».

– Брось, брось! – с досадой отмахнулась тетенька. – Шутки шутить будешь, когда уедем, а сейчас изволь, пожалуйста, не дури… Вот жениха привезла, – деловито указала на Ардальона. – Какое он об тебе может иметь суждение? А? Сообрази-ка…

Рафаил опустил метлу и засмеялся.

– А мне, мать моя, начхать, какое он может иметь обо мне сужденье, – сказал он. – Я ни тебе, ни ему в милые не навязываюсь. Пожалуйте в избу, – внезапно смахнув шутовство, добавил Рафаил.

От крыльца в рафаиловском доме остались одни порожки, да и те были так ветхи и ненадежны, что тетенька только головой покачала.

– Крыльцо-то хоть бы починил, – проворчала она, осторожно взбираясь по ступенькам.

– Э, мати, что – крыльцо! – жеребцом заржал Рафаил. – Об душе пещись некогда, а ты – крыльцо!

В сенях было полно дыма. Какая-то баба с неприятным белым, похожим на маску, плоским лицом раздувала зеленый помятый самовар. При входе гостей она попыталась изобразить на своей маске улыбку, от чего сделалась еще неприятней.

– Вишь, какой красавчик! – сказала хриплым басом, бесцеремонно разглядывая Ардальона. – А жидковат, – деловито, словно про лошадь, заключила и, отвернувшись, захихикала игриво, и что-то у нее в горле засипело, заклокотало.

– Ну-ну, – сказал Рафаил, – раскудахталась, Пульхерия…

Ардальон, смутившись, вопросительно поглядел на тетеньку. Та презрительно поджала губы и промолчала, видимо сочтя ниже своего достоинства вступать в пререкания с бабой.

Рафаил ввел гостей в комнату. Нищета ее убранства была удивительной, в ней вообще ничего не было, кроме грязного, давно не мытого стола, двух лавок – углом, по стенам, тоже грязных, ничем не покрытых, и трехногого стула, прислоненного к печке.

Главным предметом в комнате была огромная русская печь, частью помещавшаяся за дощатой перегородкой, а частью – лежанкой и многочисленными печурками – выходящая в комнату. Из печурок торчали какие-то невероятно грязные лохмотья. Одно окно было разбито, и выбитое стекло заткнуто тряпками. И такой от этой грязи, от этого неряшества тяжкий дух стоял в доме, что уж на что непривередлива была тетенька Юлия Николавна, но и та, платочек к носу приложив, сказала раздраженно:

– Ох, отец, чтой-то распустил ты свою Палагею, грязища-то какая – страсть!

– Баба! – презрительно сплюнул Рафаил. – Что же ты с ней сделаешь? Убить только разве…

Он засмеялся, задергался. Его все время как-то судорожно подергивало: руки, ноги, лицо все ходуном ходило, дрожало, мельтешило. Ардальон с любопытством разглядывал Рафаила: что за странный человек! Строгие, тонкие черты лица, хороший лоб, красиво очерченные губы и, кажется, умный взгляд глубоко сидящих глаз. Но это дерганье, это шутовское кривлянье, эта слезливая, мутная пленка на глазах. Тетенька сказала про него: пустой, оголтелый человек. Нет, тут что-то не то было: не пустой и не оголтелый, а скорее всего – несчастный и пропащий.

Палагеюшка внесла кипящий самовар и грохнула его прямо на грязный стол. Затем, порывшись в печурке, достала щербатую, с отбитой ручкой синюю чашку, сходила за перегородку и оттуда принесла мутный, надтреснутый стакан. Поставив все это возле самовара, она отошла к двери и уселась там на лавку, сложив под грудями руки.

– Что ж, сударыня, – покосилась на нее тетенька, – неужто ж у тебя и скатерки нету?

– Ксантиппа! – строго сказал Рафаил. – Где скатерть?

– А неш сами не знаете? – дерзко ухмыльнулась Палагеюшка.

– Ах ты, нечестивица! – заревел Рафаил. – Тебе Настенька еще утром дала скатерть, куда ты ее забельшила? А? Ответствуй, Иродиада проклятая!

– Я забельшила?! – взорвалась Палагеюшка. – У-у, черт патлатый, налил шары-те да – «куды забельшила»? А кто, бесстыжи твои глаза, велел ее в обедах к Рябушке отнесть? Ну-ка, скажи – кто? Кто за полштофом посылал, а?

– Вирсавия! – грозно взывал Рафаил, несколько смущенный таким оборотом. – Умолкни, язычница!

– Батюшки! – воскликнула тетенька. – Да что ж это вы, голубчики, такую брань затеяли? Ну, нет и не надо, и так, без скатерти, попьем… Сядь, сядь, отец! – Она дергала за полу вскочившего с лавки Рафаила. – Сядь, пожалуйста, не пыли! А ты бы ушла, сударыня, – строго обратилась тетенька к Палагеюшке, – мы тут и без тебя преотлично управимся…

– А! Я и вам нехороша! – пронзительно взвизгнула Палагеюшка. – Ну так и грец же с вами, и разорви вас всех нечистая сила!

Она выскочила наружу, так хлопнув дверью, что сквозь потолочные щели какая-то дрянь посыпалась; дверь от сильного толчка отошла назад, приоткрылась; и в этой приоткрытой двери показалась Настенька.