Жизнь (не) вполне спокойная

Контакты с другими детьми мне всячески ограничивали, потому как мать считала, что их общество мне не подходит. Возможно, в чем-то она была права. Дети как дети, меня они считали чудом-юдом, да к тому же подбивали на всякие пакости. Мне нельзя было бегать, чтобы я не вспотела, поэтому дети с жаром подбивали меня нарушить запрет. «Зюзя, побегай! Зюзя, побегай!».

Кошмарное домашнее имечко Зюзя (лучше признаться публично, чтобы никто потом не смел меня шантажировать!) тащилось за мной годами. Я его ненавидела и бурно возражала против него, поэтому в конце концов семья оставила мерзкое прозвище.

На самом деле меня звали Ирена. Это имя мне тоже не нравилось. К счастью, этих имен, с крестин и конфирмации, у меня целых три: Ирена, Барбара и Иоанна. Больше всего мне нравилось последнее, и при первом же удобном случае я переключилась на Иоанну. Однако это случилось не скоро.

Отец в то время старался меня избегать. Младенцем он брезговал, маленького ребенка немного боялся, а иногда забывал о его существовании. Он заметил дочку, только когда я уже слегка подросла и на двенадцатом году жизни начала напоминать ему человеческое существо.

Мать же требовала от отца участия в моем воспитании и предъявляла ему претензии, по моему сугубо личному мнению — несправедливые. Занятий по дому у нее почти никаких не было, домработницы у мамочки были всегда, а заниматься мной рвалась бабушка, у которой я проводила почти всё время. Ну и зачем тут еще и работающий отец?

Когда мне исполнилось четыре годика, я полюбила мастерить елочные украшения. Я старательно закрывалась в спальне, жаждая одиночества, садилась за столик и принималась за работу со счастливым трепетом в сердце. Кажется, я начинала работу еще летом.

В куклы я не играла. Наверное, для девочки это не совсем нормально. Ни тебе игры в «дочки-матери», никаких кукольных платьиц, никакой заботливости, никаких материнских чувств.

Кукол у меня вообще было две и одна собачка. Звали их Зузя, Страшила и Азорчик. Зузя и собачка Азорчик путешествовали со мной всюду, потому что были невелики. Страшила была кукла большая, очень красивая. Я с самого начала причесала ее по-своему, отсюда и взялось ее прозвище. Кто-то воскликнул: «Господи, какая страшила!» — и имечко прилипло.

Возможно, были еще куклы, но для меня они не имели никакого значения, и мне очень быстро перестали их покупать, потому что было видно — они мне не нравятся.

Кроме кукол, у меня имелись кубики, «блошки», китайский болванчик, карандаши и краски, бусы для нанизывания и книжки, книжки, книжки… Были и коньки, которые мне пригодились, как собаке пятая нога. Ведь меня постоянно стерегли и берегли, а одна пойти кататься на коньках я не могла. Я канючила, умоляя хоть кого-нибудь пойти со мной на замерзший пруд, но матери было холодно, а у отца времени в обрез. В результате я так никогда и не научилась кататься.

Еще мне очень нравилось штопать дырки. Как-то раз в новешеньком летнем платье матери я вырезала на самом видном месте на уровне колен огромную дырку, специально чтобы ее заштопать. Событие осталось у меня в памяти, потому что после того, как мне сообщили, что поступок мой достоин порицания и заштопать не получится, я почувствовала огромное удивление и обиду.

По дому постоянно сновали разнообразные собаки и кошки. Первой я помню Азу. Следующим был Мишка. Отец принес домой белый пушистый клубочек, из которого вырос зверь весом больше пятидесяти килограммов, верный мой спутник в приключениях и играх. Принимая во внимание его породу (карпатская пастушеская), неудивительно, что он вызывал живейший интерес всякой скотины, главным образом коров и овец. Всякий раз, когда мы ехали с собакой за город, целые стада поднимались и шли за ним. Собаке было на них наплевать, в отличие от владельца скотины. Как-то раз крестьянин погнался за мамой с кленовой дубиной, выкрикивая, что она коварно украла у него целое стадо коров. Мишка прожил в нашей семье почти восемнадцать лет и умер, когда у меня самой уже были дети.

Другие собаки менялись чаще. Во дворе вечно слонялось множество дворняжек, одна из которых, на редкость глупая животина, лаяла на всех подряд, включая хозяев. Дворовые собаки пребывали главным образом в нашей усадьбе. Усадьба выросла из садика, который матери захотелось иметь. Отец купил ей одиннадцать моргов земли в деревушке Щенсна в двух с половиной километрах от Груйца, и там она разбила сад. Дом тогда еще только планировали, поэтому мы снимали в деревушке халупу. Помню пса в будке во дворе, он бегал на очень длинной цепи, и я его слегка побаивалась, потому что договориться с ним не получалось.

У бабушки животных не было. Избавившись от старшей дочери, бабушка с большим облегчением избавилась и от котов. Таким образом, у меня были два мира в Груйце и его округе в большей степени животный, в Варшаве же исключительно человеческий.