Жизнь наградила меня

У них обоих были на стороне приключения, влекущие за собой сцены разного накала. Но я не помню, чтобы хоть когда-нибудь слово «развод» мелькнуло при выяснении их отношений. Главный мамин роман закончился, когда ей исполнилось пятьдесят. В юбилейное утро она подошла к зеркалу, придирчиво оглядела себя без макияжа и объявила приговор: «Опять не то… Но, наконец, свободна!» Папа продержался дольше, но мама умела отвлекать его коробкой мармелада, пастилой, халвой с арахисом, а также маслинами и сыром «Рокфор». Съев все эти лакомства, папа ложился на диван с каким-нибудь историческим фолиантом и просил не звать его к телефону, «меня нет и не предвидится». Иногда скучающая мама заглядывала в кабинет.

– Зачем ты читаешь всякую устарелую муть? Ты совершенно не интересуешься современной литературой.

– Например? – спрашивал папа, не отрываясь от книги.

– Уверена, что ты не знаком с творчеством Анны Зегерс.

– Что-о? Я не читал Анну Зегерс? – кричал папа, приподнимаясь на локте, и, протянув угрожающе руку в сторону двери, кричал: – Вон из кабинета!

(В толк не возьму, почему причиной этой сцены оказалась вполне посредственная гэдээровская писательница, пользовавшаяся популярностью в Союзе тех лет.)

Родители были абсолютно единодушны в оценке советской идеологии и в полном неприятии режима, а также в отношении моего воспитания, перепоручив эту неблагодарную задачу моей няне Нуле. Зато часто имели взаимоисключающие мнения и ссорились, обсуждая фильмы, спектакли, книги, музыку, а также некоторых друзей и знакомых.

Что удерживало их вместе? Привычка? Лень? Боязнь перемен? Я, их единственное чадо, которое оба обожали? Или все-таки любовь? Они по-человечески нравились друг другу, очень дружили и всегда были готовы помочь и поддержать друг друга. Когда папа болел, мама не отходила от его постели ни на минуту. И, наконец, у них обоих было потрясающее чувство юмора, спасавшее их брак долгие годы.

Нуля

Моя няня, Антонина Кузьминична Гришина, называемая Тоняша, Тонуля или просто Нуля, пришла в нашу семью, когда мне был год, а ей минуло двадцать шесть. И прожила в нашей семье около сорока лет.

У маминой приятельницы работала няня из деревни Пленишник Вологодской области. Она-то и предложила выписать на лето свою подругу. Высокая, статная, с высокими скулами и пристальным взглядом глубоко посаженных серых глаз – было ясно, что сквозь ее родословную проскакали татаро-монгольские всадники, – Нуля улыбалась редко и неохотно. На окружающий мир смотрела сурово, замечая все грехи и пороки человечества вообще и нашей семьи в частности. Впоследствии выяснилось, что папу она почитает, к маме относится снисходительно, а меня очень любит, но «чтоб без баловства».

В первый же день она заявила, что будет «нянькать девку» один год. «Подкоплю деньжат, вернусь домой и пойду замуж». Двадцать шесть лет, считала она, – возраст пограничный, после которого девушка скатывается в царство старых дев. Жених уже имелся. Раз в две недели приходили от него письма в мятых конвертах. Вместо традиционных сказок она читала их мне, годовалому младенцу, на ночь, медленно, по складам, водя пальцем по неровным чернильным строчкам. Нуля окончила четыре класса сельской школы, читала и писала с трудом. Но после пятого – десятого прочтения письма голос ее креп, письмо обрастало новыми подробностями колхозной жизни, выражения жениховой любви становились всё ярче, его тоска по Нуле – всё горше. И вдруг письма прекратились. Нулина подруга сказала своей хозяйке, а та – моей маме, что жених загулял. Нуля с мамой не поделилась, ни разу не пожаловалась, будто вычеркнула его из сердца и памяти.

Как-то заявила, что в деревню возвращаться не собирается. «Чего я там не видала?» Но через год мама все же выпихнула ее в отпуск, хоть Нуля и сопротивлялась: «Девка-то без меня совсем отощает. И чего мне отдыхать? Я, чай, тут не надорвалась!» Но поехала.

Вернулась веселая, оживленная, письма от жениха начали сыпаться, как благодатный дождь в пустыне. Нуля накупила нарядов, было очевидно, что дни ее в нашей семье сочтены. Но в декабре 1939 года жених опять замолк. На этот раз – навсегда. Он был убит неподалеку от Ленинграда 1 января 1940 года в короткой Советско-финской войне.

Когда мы с мамой в августе 1941 года уехали в эвакуацию с интернатом Союза писателей в деревню Черная под Молотовым (Пермью), о чем я расскажу ниже, Нуля осталась в Ленинграде, нося передачи папе в тюрьму.

После прорыва блокады она приехала в Молотов, отпустила маму с папой в Ленинград, и мы зажили с ней вдвоем. Она поступила на работу уборщицей в Комитет по делам искусств. Пока она мыла полы, я просиживала в просмотровом зале, «принимая» вместе с начальником Комитета выступления танцоров, певцов, фокусников, «оценивая» работу хоров, ансамблей, драматических коллективов. За городом нам выделили крошечный участок земли. Нуля посадила картошку, морковь, брюкву, и по воскресеньям мы тащились на трамвае до кольца, потом час пешком, чтобы взрыхлить, прополоть и полить наши грядки.