Жизнь на грешной земле (сборник)

… Поздним сентябрьским днем, когда на землю падал холодный сумрак, Данила Афанасьев и Степан Тихомилов возвращались в одном ходке с дальних пашен. Председатель колхоза был по прежнему молчалив, он угрюмо, без всякой радости оглядывал свершенную уже, извечную крестьянскую работу — убранные поля и луга, стога сена и хлебные скирды, отбрасывающие длинные черные тени, довольно обширные площади поднятой зяби.

— Хватит, дядя Данила, мучиться-то. Что ж поделаешь, коли так случилось, — проговорил негромко Степан. — Жизнь, какая бы нам судьба ни выпадала, не кончается.

— Оно, разве я не понимаю, что хватит… Любил я ее, Степан, без памяти. А теперь что мне осталось?

— Что осталось… — шевельнув крутой бровью, повторил Степан. — Не мало она тебе радости оставила. На век хватит. Вон сколь детей-то! Катерина у тебя одна — прямо золото.

— Катька… Она, Степушка, дороже всякого золота. Материна у ней душа. Не хотела она нынче в школу ехать, кто, мол, с Зойкой-то будет? А ведь последний, десятый класс, ты, говорю, в уме, бабку Андрониху попрошу.

— Это правильно, что отправил ее. Пущай доучится.

Едва приметный проселок, покрытый ржавой, давно высохшей травкой, вилял меж невысоких сопок, сейчас черных и унылых. Лишь по весне сопки эти покрывались редкой зеленью, до середины июля по склонам их еще пасли скотину, а затем и без того скудная растительность выгорала в прах, каменистая земля покрывалась горячим пеплом, из которого торчали одни полынные метелки, меж полынных стеблей шныряли мелкие ящерицы.

Потом проселок вынырнул в лощину, полого опускающуюся к деревне, потек мимо деревенского погоста.

— Остановись-ка, — проговорил председатель.

Степан натянул вожжи. Данила сошел с ходка, прошел под густо разросшиеся кладбищенские деревья к могиле жены. Холмик порос за лето невысоким полынком, вокруг оградки кой-где пробились лопухи, сейчас уже пожухлые. Данила повыдергал полынь, обломал сухие стебли лопухов.

То же самое сделал и Степан на могиле своего отца с матерью, потом подошел к председателю, который стоял на том же месте, только повернувшись к расположенной рядом могиле своих родителей. Похоронены они были друг возле друга, могильные холмики давным-давно исчезли, на ровном месте стояли склонившиеся один к другому два небольших деревянных креста, почерневших от дождя и солнца. Нынче весной, укладывая рядом в землю свою Аришку, Данила поправил подгнившие кресты на могиле родителей, а они опять наклонились так же.

— Ровно друг к дружке тянутся, — проговорил Данила.

Внизу лежала Романовка, отсюда, с кладбища, деревушка была видна как на ладони, до последнего домишка. Многие хозяйки топили уже печи, вечер ложился безветренный, дым из труб поднимался высоко и бесследно таял в беспредельном осеннем небе над землей.

— Родители мои были немолодые уж, Степан, — кивнул на кресты Данила. — Да не своей смертью померли. Матерь мою Федотья Пилюгина сгубила. За утенка. Знаешь?

— Да что-то такое слыхал от людей.

— У Пилюгиных они в работниках жили, на мельнице. Твои и мои родители. Федотья та и спихнула в пруд однажды мою мать. Не устерегла, мол, утенка, которого щука утащила. Заволокло ее на мельничное колесо и бросило вниз, разбило. Я все сам видал, своими глазами… А там с такого горя и отец мой скончался.

Данила Афанасьев постоял у могил недвижимо еще минуты две, простоволосый, пыльную фуражку держал в опущенной руке так, будто она была с пуд весом и гнула его к земле. А потом разомкнул губы в горькой усмешке:

— Я что это вспомнил… сын той Федотьи Пилюгиной, Артемка, письмо мне прислал.

— Письмо?! — удивился Степан. — Это с чего же?

— В Романовку просится. Вместе с семьей.

— Во-он чего! — протянул холодно Степан.

— Где-то они в северных краях живут, под Норильском, что ли.

— Как они там оказались-то?

— Старик Ловыгин, отец Федотьи, их туда увез.., Правильно рассчитал, старый пес, все равно бы потом выслали. Так он сам. Там и помер. Артемка этот женатый. За родителей я, пишет, не в ответе, вы друг с дружкой посчитались, а я при чем? А тем больше мои дети? Двое их у него.

— А сама Федотья? Живая?

— Живая, пишет. Всего пять человек, значит. Вот, надо решать.

Данила медленно натянул фуражку и пошел к ходку. Но прежде чем тронуться, оба еще помедлили, потоптались молча на пыльном проселке.

— А может, дядь Данила, ничего не надо решать? — проговорил Степан. — Зачем они нам тут?

— Да у меня тоже сердце не лежит. А с другой стороны — не за утенка же мы друг с дружкой считались.

— Так тем больше! — воскликнул Степан. — Вон какая вражда была.

— Была, — кивнул Афанасьев. — А вот Артемий правильно вопрос задает — дети-то при чем?

— Дети, конечно, — согласился Степан. — А бабка Федотья до конца с нами не примирится.

— Ну, время всех утихомиривает, — кивнул председатель на кладбище. — Сколько ей жить-то осталось?

Но Данила Афанасьев ошибся. Бабка Федотья, дочь Ловыгина, жена Сасония Пилюгина и мать Артемия, прожила еще долго, сея вокруг себя ненависть и смерть…

* * *