Жизнь на грешной земле (сборник)

— Да что ей отдыхать-то, — не унимался Гринька. — Она — земля и земля, не живая. Не устает.

— Это как — не устает? Не-ет! Она как раз и живая, Гринь, земля-то. Вот ты подумай сам… Утром человек просыпается — румяный, сильный, веселый. И земля весной — тоже. Человек с утра делом начинает заниматься — кто на работу, кто на учебу… И земля тоже за дело с весны принимается — прорастают на ней травы, всходят посевы, деревья листвой одеваться начинают. Все растет, земля соком питает их своим, какой за зиму накопила. А чтоб каждое хлебное зернышко, каждую ягодку, каждый листок вырастить — сколько сил надо?

Гринька думал, что-то представлял, видио, себе, отвечал уже осмысленно:

— Да… Много.

— То-то и вопрос. А окромя того — сколько еще разных дел земля делает? Река вот все лето пароходы на себе носит, ветры — поля и лес новыми семенами засевают, в этих полях и лесах зверье разное произрастает… И много всего другого. А все для кого, а?

— Что — для кого?

— Земля все это делает?

— Ну так… по природе у нее так получается.

— Для человека все это она делает, Гринька! — пошевеливая бровями, говорил Демидов. Говорил таким тоном, будто не только сына, но и себя хотел убедить в этом. — Ты запомни, сын, два закона, может, самых главных в этом мире. Земля любит человека. И второе — человек тоже должен любить ее, землю. Запомнишь?

— Ага.

— Тогда легко жить тебе будет. Тогда-то и не остынет никогда у тебя душа… какую бы подлые люди ни сделали тебе подлость.

Наверное, подумал Демидов, последних слов сыну говорить пока не стоило, потому что Гринька тут же принялся сыпать вопрос за вопросом:

— А подлых-то много людей на земле?

— Встречаются.

— А земля их тоже любит?

— Нет… Не любит таких.

— А почему они подлыми получаются?

— Не знаю… Такими вырастают вот.

— А тебе встречались такие?

— Попадались, сынок.

— А что ты с ними делал?

Да, что он с ними делал? Не надо, не надо бы произносить ему тех слов. Как вот теперь ответить на простой, на очень простой и бесхитростный вопрос сына?

— Пошли спать, сынок. Айда, айда, поздно уж, — заторопился он.

И уж там, в комнате, лежа в постели, чувствуя, что сын ждет все же ответа, проговорил:

— Что я с ними делал, Гринька? Ох, Гринька, Гринька!.. Вырастешь, может, и лучше меня поймешь, что с ними надо делать.

— Значит, ты плохо понимаешь?

— Плохо, видно, сынок.

— А я хорошо, — сказал мальчишка, помолчав.

— Ну? — Демидов даже привстал на кровати, поглядел в ту сторону, где лежал еын, будто и в самгом деле Гринька моог сообщить ему чте-то необыкновенное, какое-то великое откровение, которое он искал всю жизнь и никак до сих пор не мог найти.

— Ихнадо, папа, один на один с землей оставлять и никогда-никогда не помогать им.

— Что-что? — Демидов еел на постели.

Сквозь мрак он не видел сына, слышал лишь, что и Гринька поднялся с подушки.

— Я ведь тоже думал, пап, что земля, наверное, живая я добрая к тому, кто ее любит, кто понимает и умеет с ней обходиться, — сказал Гринька почему-то со вздохом. — И ягодкой в лесу угостит, и с ручейка напоит…

— Ну?..

— А вот ты помнишь — мы еще в сторожке жили — браконьерщик один лося застрелил?

— Как же… Я сколько эа ним гнался тогда, за паразитом, по тайге, пока на берег Оби не выгнал.

— Ну да. Он еще стрелял в тебя.

— Стрелял, сынок. Не попал только, торопился шибко.

— Я знаю, ты рассказывал. А потом, как выскочил на берег, чтобы в лодке уплыть, — ногу в каменной расселине завязил и сломал.

— Так… Так что?

— А то… Добрых людей она любит, а нехороших и сама наказывать умеет. Земля — она с ним и рассчиталась, раз он подлец. И надо было его там и оставить, пущай бы… — сурово проговорил Гринька. — А ты его… на его же лодке в больницу отвез.

— Так… Так, так, — опять трижды произнес Демидов глухо и неодобрительно.

— А чего же с ними, раз они… — воскликнул горячо Гринька. — Он же еще и в тебя стрелял, не только в лося. А ты ведь не животное, а человек.

Что было ответить на это сыну? А отвечать надо, Демидов это чувствовал и понимал.

— Ты вроде, с одной стороны, и прав, Гринька… — Демидов взбил подушку. — А с другой, выходит, и нет. Сердце-то у меня есть али что вместо него? Он, верно, мошенник, тот мужик… Да ведь и человек же, какой ни на есть. Подыхать, что ли, его оставлять было?

— А он бы тебя повез в больницу, коли б ранил?

— Да… С одного боку-то, говорю, правильно ты. А с другого…

— С одного, с другого… По справедливости надо действовать, — не сдавался Гринька.

— Справедливость… Это тоже, сынок, штука мудреная, много сторон имеет. Каждый ее по-своему, видно, понимает.

— Чего — по-своему? Есть же самая справедливая справедливость?

— А вот вырастешь — поймешь: есть ли, нету ли… Ты лучше меня поймешь. А теперь спи, спи, допросчик этакий.

Последние слова Демидов произнес сердито. Сердился он на самого себя, понимая, что не объяснил, не смог объяснить сыну чего-то очень важного и нужного для него.

9