Жизнь на фукса

И Белый убегал танцевать. Желтая роза, скифство, танцы, Штейнер, антропософы, а подо всем - арифметическое несчастие просто человека. Может быть, это не только трагедия Белого. Может быть, это - биологическая трагедия творчества вообще. Когда люди в бешеной гонке мечутся по земле, не понимая, что за ними никто не гонится, кроме собственной тени.

Так в 22-м году Белый метался по Германии. Он заехал в деревушку, где промыслом жителей было делание гробов. И оттуда давал S.O.S. знакомым, уверяя, что в деревушке его обстали гроба. Но у литераторов нет друзей. Литературные друзья Белого, улыбаясь, говорили, что в гробовую деревню Белый поехал за тем, чтобы дать телеграмму.

Один день Белый был эмигрантом. Другой день был поэтом мировой революции. Все дни Белый был болен, мечась по Европе 22-го года с проклятьями брюнету в котелке, "ехавшему за ним по пятам".

Вечера "Дома искусств"

Отец русского декаданса, Н. М. Минский, председательствовал в "Доме Искусств". Было странно думать, что веселенький старичок с рядом белых зубов и есть автор декламации, от которых своевременно дамы сорокалетнего возраста, задыхаясь, упадали в обморок:

Тянутся по небу тучи тяжелые,

Мрачно и сыро вокруг.

И не верилось совсем, когда Николай Максимович рассказывал: "познакомившись с Достоевским..." У поэтессы, спросившей о возрасте, он взял палец и провел им по своим челюстям: "У молодых это видали? то-то!" засмеялся Николай Максимович и продолжал: "однажды гуляя с Тургеневым..."

В "Доме искусств" в неизменном драдедаме читал заяшные сказки Алексей Ремизов. В плетеном стуле сидел Толстой, скрипя им потому, что был толст. Он пил рейнвейн и смотрел, как на эстраде венгерский скрипач качается в такт танцам Брамса.

Славянскую вязь Ремизова сменял ремингтонный Эренбург. После него с прохладцем читал Толстой "О детстве Никиты". А время доходило до полуночи. И все шли тихими улицами в немецкие пансионы. Россия была за морями, за горами, тридевятым царством, неким государством.

Когда оттуда приехали Борис Пильняк 71 и Александр Кусиков 72, кафе "Ландграф" вспыхнул огнями. На вечер публика шла валом. Толстые дамы с пудреницами в сумочках. Со всем штабом редактор "Руля" Гессен. Все "Знамя борьбы" с Шредером и Бакалом, "Социалистический вестник" с Мартовым, Николаевским, Далиным, эсеры "Голоса России", вся литература и журналистика.

Пильняк читал, взмахивая руками, и выкрикивал. Но не так, как Белый, грубее и проще. Читал он прекрасный "Съезд волсоветов", и, когда дело дошло до "Интернационала", он пропел его, уйдя под аплодисменты полузала. Но Кусиков вышел быстро и в черкеске. Он протянул правую руку вперед и убил дам с пудреницами - поэмой:

Обо мне говорят, что я сволочь!

Русские встречи не бывают сухими. К счастью, сидевший на рассвете в полицей-ревир вахмистр был несведущ в русской литературе и принял Алексея Толстого за Льва. Поэтому всех он выпустил на свежий воздух.

За одними ехали другие: Зайцев, Цветаева, Ходасевич, Юшкевич, Муратов, Степун, Айхенвальд, Бердяев. Одни уходили из России как странники. Говорили о "красоте", о русских перелесках, о языке Ивана Бунина и любили его, как "последнюю сосну сведенного бора". Другие - Есенин, Маяковский, Пастернак ехали взглянуть на Европу. Но те и другие - все садились в кресло "Русской книги".

Чем ни больше собиралось русских писателей в Берлине, тем трудней становились их сборища. Разны были русские писатели на шве эпох. И они раскололись.

Вечера "Клуба писателей"

Там заседали зарубежники. У них было тихо, как в монастыре. На заседаниях сидели жены. Все пили чай. Айхенвальд тихо говорил об эстетическом миросозерцании и о классической красоте. Б. К. Зайцев тихо читал рассказ о Рафаэле. Как шедевр противоестественности, выступал элегантный Марк Алданов: еврей, влюбленный в шестую книгу дворянских родов, тщательно переписывающий ее в романы. Муратов тихо говорил об образах Италии. С. Л. Франк докладывал о боге. И Владислав Ходасевич с страшным лицом трупа читал стихи о своей душе. Буйствовал только с пеной у рта агитатор буржуазной романтики - Федор Степун толстый, упитанный русский немец.

Профессора и писатели сидели тихо. Друг друга не перебивали. В тишине выслушивали. Потому что было у них общее большое несчастие. Они пропустили жизнь. Догнать ее не было сил. Вместе с жизнью уходила аудитория. А с уходом аудитории замирали силы.

Человек в длинных волосах, подергиваясь нервным тиком, читал публичный доклад - о Христе и Антихристе. Это был Н. В. Бердяев. На нем был смокинг, с черной ласточкой-галстуком. Он призывал пришедших к соединению церквей, говорил о сатане, об ангелах, аггелах, о братстве во Христе, о товариществе в Антихристе и цитировал наизусть Апокалипсис.

Публика в сотый раз перелистывала программы, не сдерживая зевоты. Бердяев хватался рукой за ласточку-галстук, подергивался тиком, возвышал голос. Но публика туманно смотрела друг на друга. Словно удивлялась чему-то в речи.