Жизнь Микеланджело

«Из твоего письма я вижу, что ты придаешь веру словам некоторых завистливых негодяев, которые, не будучи в состоянии меня обкрадывать и вертеть мною как хотят, пишут тебе разные выдумки. Это — кучка мерзавцев; и ты настолько глуп, что веришь их россказням о моих делах, как будто я малый ребенок. Пошли их к чорту: такие люди причиняют только неприятности, умеют только завидовать и живут, как бродяги. Ты пишешь, что мне плохо прислуживают, а я тебе скажу, что в смысле услужения нельзя себе представить, чтобы служили более верно и ухаживали во всех отношениях лучше, чем за мною. Что же касается до опасений, как бы меня не обворовали, на что ты делаешь намеки, то я тебе говорю, что люди, находящиеся у меня в доме, таковы, что я могу вполне им довериться и быть покойным. Итак, заботься о самом себе и не заботься о моих делах; в случае надобности я сам сумею постоять за себя: я не малый ребенок. Будь здоров».

Не один Лионардо беспокоился насчет наследства. Вся Италия была наследницей Микеланджело, в особенности герцог Тосканский и папа, которым очень хотелось не потерять рисунков и планов, относящихся к постройке Сан — Лоренцо и собора св. Петра. В июне 1 563 года, побуждаемый Вазари, герцог Козимо поручил — своему послу Аверардо Серристори тайно похлопотать у папы, чтобы, принимая во внимание упадок сил Микеланджело, учредить внимательный присмотр за его челядью и за всеми теми, кто бывает у него в доме. В случае внезапной смерти надлежало немедленно произвести опись всего имущества: рисунков, картонов, бумаг, денег, и просмотреть, чтоб в суматохе первых часов не было чего-нибудь унесено. Само собою разумеется, позаботились о том, чтобы Микеланджело ничего не знал о таком распоряжении[401].

Эти предосторожности не были бесполезны. Час настал.

Последнее письмо Микеланджело помечено 28 декабря

1 563 года. Уже год, как сам он почти не писал; он диктовал и подписывал; Даниэле да Вольтерра вел за него переписку.

Он все время работал. 12 февраля 1564 года он целый день провел на ногах, работая над «Piet`a»[402]. 14–го у него сделалась лихорадка; Тиберио Кальканьи, которого известили, спешно пришел к нему, но не застал его дома. Невзирая на дождь, Микеланджело отправился гулять пешком по Кампанье. Когда он вернулся, Кальканьи стал говорить ему, что это не благоразумно, что он не должен был выходить в такую погоду.

«Чего вы хотите? — ответил Микеланджело. — Я болен и нигде не могу найти себе покоя».

Неясность реч, и, взгляд, цвет лица, все внушило Кальканьи опасения. «Конец может не сейчас еще наступить, — написал он немедленно Лионардо, — но я сильно опасаюсь, что он недалек»[403].

В тот же день Микеланджело послал сказать Даниэле да Вольтерра, чтобы тот пришел и побыл около него. Даниэле пригласил врача Федериго Донати и 15 февраля, по поручению Микеланджело, написал Лионардо, что тот может приехать повидаться, «но приняв всяческие предосторожности, так как дороги плохи»[404].

«Я оставил его, — прибавляет он, — в начале девятого часа в полном обладании своими способностями, в мирном расположении духа, но одолеваемого упорной дремотой. Она так его раздражала, что между тремя и четырьмя часами он попробовал выехать верхом, как он обыкновенно делал каждый вечер, когда была хорошая погода. Но холодный воздух, и слабость в голове и ногах помешали ему: он вернулся с дороги и сел в кресло около камина, которое он предпочитает кровати».

Около него находился верный Кавальери.

Только за два дня до смерти Микеланджело согласился лечь в постель. Он в полном сознании продиктовал свое завещание в кругу своих друзей и домочадцев. Он отдавал «свою душу богу, а тело земле». Он просил, чтобы «хотя бы мертвым» его вернули дорогой его Флоренции Затем он перешел

Из бурь ужасных к сладкому покою[405].

Было это в февральскую пятницу, около пяти часов вечеpa[406]. День угасал… «Последний день жизни, первый в царстве покоя!..»[407]

Наконец-то он ушел на покой. Он достиг цели своих желаний, он вышел из времени.

Beata l'alma, сve non corre tempo!{Душа блаженная, где стало время!

(Стихотворения, LIX.)}

Такова была эта жизнь, полная божественной скорби,
О, будь я тем, кому дано судьбою
В суровой ссылке доблестью своею
Мир привести к блаженству и покою!{Стихотворения, ОIХ, 57.}

Оканчивая эту трагическую историю, я мучим угрызениями совести. Я задаю себе вопрос: желая дать тем, кто страдает, сотоварищей по скорби, которые бы им служили поддержкой, не прибавил ли я к их скорби еще скорбь этих последних? Не должен ли я был, как делают столькие другие, показать только героические стороны героев, набросив покрывало на бездны печали, в них находящиеся?