Жизнь Ленина

Здесь Ленин сам перескакивает от формы к философии. Он атакует интеллигенцию. Под словом «интеллигент», «интеллигенция» Ленин подразумевал «всех образованных людей, представителей свободных профессий вообще, представителей умственного труда (brain workers, как говорят англичане) в отличие от представителей физического труда». «Именно фабрика, — заявляет Ленин, — которая кажется иному одним только пугалом, и представляет из себя ту высшую форму капиталистической кооперации, которая объединила, дисциплинировала пролетариат, научила его организации, поставила его во главе всех остальных слоев трудящегося и эксплуатируемого населения». Фабрика была «школой» пролетариата. «У пролетариата нет иного оружия в борьбе за власть, кроме организации, благодаря «фабричной школе», к которой интеллигенция испытывает «смертельный страх». Анархическое мировоззрение интеллигенции порождено «мелкобуржуазными условиями ее существования», пишет Ленин. «Русскому интеллигенту этот барский анархизм особенно свойственен. Партийная организация кажется ему чудовищной «фабрикой», подчинение части целому и меньшинства большинству представляется ему «закрепощением» (см. фельетоны Аксельрода), разделение труда под руководством центра вызывает с его стороны трагикомические вопли против превращения людей в «колесики и винтики».

Ленин был интеллигент, буржуазный интеллигент и дворянин. Но он решил не быть возвышенно мыслящим бездельником. Он презирал нигилистов, отрицавших все. Он высмеивал салонных революционеров — таких в России XIX века были тысячи. Он приводит искаженную цитату из Чернышевского: «Кто боится испачкать себе руки, пусть не берется за политическую деятельность»^{74}. Иными словами, нельзя изжарить яичницу, не разбивая голов. Ленин хотел не только думать и говорить о революции — он был готов испачкать себе руки и революцию организовать с помощью рабочих. Народники боготворили крестьянина. Ленин создал культ рабочего. Видя клеймо обломовщины на лбу типичного русского интеллигента, Ленин был склонен возвеличивать массы, народ от земли и от станка. Высшее общество России было праздным и интеллектуально утонченным. Поэтому Ленин предпочитал утонченности простоту, мозгу мускулы, организацию индивидууму. В этом было некоторое самоотречение. Ленин подавлял сам себя. (После революции он прямо признался в этом.) Независимо от того, прав или не прав был Плеханов, утверждая, что Ленин пытается захватить «дирижерскую палочку» и управлять партией, Ленин, несомненно, замахивался «дирижерской палочкой» и на самого себя. Он сознательно пытался направлять себя, он организовал себя самого.

В это время расхождения между большевиками и меньшевиками росли по всем вопросам: по поводу организационных дел, неизбежности революции, отношений к буржуазным партиям, парламентской стратегии и общей идеологии. Ленин становился все злее, круг приемлемых для него людей все уже. При таких обстоятельствах лучше было бы Лондонского съезда не созывать вообще. Тем не менее, Ленин приветствовал съезд. Он предпочитал открытый разрыв приглаженным, прикрытым противоречиям. 7 февраля 1908 г. Ленин гордо пишет Горькому: «Значение интеллигентской публики в нашей партии падает: отовсюду вести, что интеллигенция бежит из партии. Туда и дорога этой сволочи. Партия очищается от мещанского сора. Рабочие больше берутся за дело. Усиливается роль профессионалов-рабочих. Это все чудесно…»^{75} Вероятно, Горький обиделся, потому что в письме от 13 февраля Ленин уже ссылается на какое-то «недоразумение». «Уж, конечно, я не думал «гнать интеллигенцию»^{76}.

После Лондонского съезда Горький пригласил Ленина на Капри, но у Ленина не было времени: он подготовлял издание нового партийного журнала «Пролетарий» и пытался привлечь Горького к изданию. В середине марта 1908 г. Ленин опять отложил поездку на Капри: «Нет денег, нет времени, нельзя бросить газету». Но это не были единственные причины. «На Капри я всенепременно приеду, — пишет Ленин Горькому из Женевы 24 марта, — и жену постараюсь затащить, только хотелось бы независимо от философской драки это сделать^{77}. Философы, а именно Богданов, Базаров и Луначарский, жили вблизи Горького на Капри.

В «проклятой», по выражению Ленина, Женеве ни ему, ни Крупской не было по душе. В своих воспоминаниях Крупская жалуется на трудности, связанные с приспособлением ко вторичной эмиграции. Днем Ленин сидел в библиотеке, а по вечерам не знали, куда деваться. Комната, — пишет Крупская, — была унылая и холодная, сидеть в ней не хотелось, а хотелось бывать «среди людей». Поэтому каждый вечер ходили в кинематограф или в театр, обычно не дожидаясь конца представления, а уходя посередине — гулять на озеро^{78}.

В апреле Ленин, наконец, приехал на Капри — один. Перед самым отъездом он извещает Горького: «…я бы мог приехать… но повторяю: только под условием, что о философии и о религии я не говорю»^{79}.