Жизнь Кольцова

Волков выхватил из кармана пачку листков и помахал ими.

– Кстати, господа, у меня есть одна вещица… не угодно ли?

– Силянс! Силянс! – прощебетала Эмилия Егоровна. – Мсье Волков прочтет нам свои стихи!

Иван Иваныч вышел на середину гостиной и, сделав ножкой какое-то мудреное антраша, начал:

Родился Чиж, любимец, знать, природы…

– Ох, попался кто-то на зубок нашему Ивану Иванычу! – восхищенно прошептал Дацков.

По перьям Чиж, —

продолжал Волков, —

Не так красивый,
Но голос у Чижа был вовсе не чижиный:
Он просто как-то пел,
И пением своим привлечь к себе успел
Он многих – даже бар… И вот в саду,
В котором Чижик жил, – гульба, да на беду
Вслух начали хвалить Чижа за пенье…

– Эге! – громко сказал Долинский. – Знакомый, брат, Чижик-то… Что-то на Кольцова нашего смахивает!

На Долинского зашикали. Волков продолжал:

Чиж вслушался: его прельстила слава.
С гнезда родимого слетел,
К хоромам барским подлетел.
Лишь свистнет он – в хоромах кричат: браво!

– Ох, уморил! – вытирая слезы, покатывался Баталин. – Подлинно: Чижик!

Заметьте ж то, —

Волков значительно поднял указательный палец, —

В хоромах тех
На окнах всех
Ученые висели в клетках птицы:
Дрозды, малиновки, синицы,
И под органчик все уж не по-птичьи пели,
А песни русские, и вальсы, и кадрели…

– «Кадрели»! – замахал руками Долинский. – Вот именно, кадрели!..

И даже попугай,
Как критик злой в журнале,
На всех, кто ни пройдет в саду или по зале,
Кричит: «Дуррак! Дуррак!»

– Белинский! Живой Белинский! – дрыгая ногами в клетчатых панталонах, закатывался Дацков. – Ну, Иван Иваныч, вот поддел, так поддел!

– Итак, —

важно продолжал Волков, —

Наш Чиж примолк и мыслит про себя:
«Что ж, если в пенье свое я
Прибавлю разного чужого —
Ведь это блеску мне прибавит много!
Все станут говорить, что Чиж, верно, учен
Да и умен, —
Вот у него какие слышны звуки,
Как у ученых птиц, – не спеть так без науки!»
Внимать прилежно Чижик стал,
Синица как песнь русскую свистала,
Как трели соловей на щелканье менял,
И как малиновка кадрели напевала,
И даже как
Прохожим попугай кричал: «Дуррак! Дуррак!»
Всего наш Чиж на память понемногу
Чужого нахватал
И в пении своем без смысла все смешал,
И стала песнь его не песнь, а кавардак,
И эхо вторило одно: «Дуррак! Дуррак!»

Иван Иваныч сделал ручкой и спрятал листки в карман под громкий смех и крики «браво! браво!».

Долинский смеялся так, что просыпал табак из трубки, искры полетели на ковер, и Добровольский с Дацковым кинулись их затаптывать.

– Ну, Иван Иваныч, и пробрал же ты нашего молодца! Прямо сказать: спасибо, удружил! – выговорил наконец Долинский. – Эк ты его: «Чужого нахватал – и все смешал»! Подлинно так!

В гостиную вернулось веселье, о неприятном разговоре с Кольцовым забыли. Добровольский сел за старенькое фортепьяно и заиграл вальс. Дацков подхватил Эмилию Егоровну, Баталин с Долинским пристроились к закусочному столу и выпили еще по одной.

Так неловко начавшийся литературный вечер окончился на славу. Правда, всех несколько озадачило исчезновение Придорогина: едва кончилось чтение, он незаметно ушел. Совершенно искренно, без всякой задней мысли, а только желая развлечь Кольцова, привел он его к Добровольским и, лишь когда разгорелся нелепый и оскорбительный спор, понял, что заманил Кольцова в западню. Но ни предотвратить этот спор, ни стать на защиту Белинского он не мог: вчерашнему гимназисту, ему трудно было побороть робость перед гимназическими учителями; защищая Белинского, он показал бы себя опасным вольнодумцем, и бог знает, к каким бы последствиям это могло привести. И он презирал себя за робость, но молчал, а когда кончилось чтение Иван Иванычевой басни и поднялся хохот и аплодисменты остроумцу, постыдно бежал.

7