Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

Самгин нередко встречался с ним в Москве и даже, в свое время, завидовал ему, зная, что Кормилицын достиг той цели, которая соблазняла и его, Самгина: писатель тоже собрал обширную коллекцию нелегальных стихов, открыток, статей, запрещенных цензурой; он славился тем, что первый узнавал анекдоты из жизни министров, епископов, губернаторов, писателей и вообще упорно, как судебный следователь, подбирал все, что рисовало людей пошлыми, глупыми, жестокими, преступными. Слушая его анекдоты, Самгин, бывало, чувствовал, что человек этот гордится своими знаниями, как гордился бы ученый исследователь, но рассказывает всегда с тревогой, с явным желанием освободиться от нее, внушив ее слушателям. К столу Лидии подошла пожилая женщина в черном платье, с маленькой головой и остроносым лицом, взяла в руки желтую библию и неожиданно густым, сумрачным голосом возгласила:

– Пророка Исаии, глава двадцать четвертая! Раскрыв тяжелую книгу, она воткнула в нее острый нос; зашелестели страницы, «взыскующие града» пошевелились, раздался скрип стульев, шарканье ног, осторожный кашель, – женщина, взмахнув головою в черном платке, торжественно и мстительно прочитала:

– «Се господь рассыплет вселенную и опустошит ю, открыет лицо ея и расточит живущие на ней».

У плиты, в углу, кто-то глухо зарычал. – «Тлением истлеет земля и расхищением расхищена будет земля», – с большой силой и все более мстительно читала женщина.

– «Восплачет земля»...

Шум около печки возрастал; Марина, наклонясь к Лидии, что-то сказала ей, тогда Лидия, постукивая ключом по столу, строго крикнула:

– Тише!

Сквозь ряды стульев шел человек и громко, настойчиво говорил:

– Так я ж ничего ни розумию! Значала – разсыпле, после – лицо открое... И все это, простите! – известно; земля вже плаче от разрушения средств хозяйства...

Человек был небольшой, тоненький, в поддевке и ярко начищенных сапогах, над его низким лбом торчала щетка черных, коротко остриженных волос, на круглом бритом лице топырились усы – слишком большие для его лица, говорил он звонко и капризно.

– И никак невозможно понять, кто допускае расхищение трудов и зачем царь отказуется править народом...

Неестественно согнувшийся человек выпрямился, встал и, протянув длинную руку, схватил черненького за плечо, – тот гневно вскричал:

– Чего вы хватаетесь!

– Здесь собрались люди...

– Да – я вижу, что люди...

– Побеседовать не о том, о чем говоришь ты, брат...

– Как же не о том?

Кто-то засмеялся, люди сердито ворчали. Лидия встряхивала слабозвучный колокольчик; человек, который остановил черненького капризника, взглянул в угол, на Марину, – она сидела все так же неподвижно.

«Идол», – подумал Самгин.

В переднем ряду встала женщина и веселым голосом крикнула:

– Это Лукин, писарь из полиции, – притворяется, усы-то налеплены...

– Выведите его, – истерически взвизгнула Лидия. Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни...

– Хорошо, брат Захарий, – сказала она. Захарий разогнулся, был он высокий, узкоплечий, немного сутулый, лицо неподвижное, очень бледное – в густой, черной бороде.

– Брат Василий, – позвала Лидия.

Из сумрака выскочил, побежал к столу лысый человечек, с рыжеватой реденькой бородкой, – он тащил за руку женщину в клетчатой юбке, красной кофте, в пестром платке на плечах.

– Иди, иди, – не бойся! – говорил он, дергая руку женщины, хотя она шла так же быстро, как сам он. – Вот, братья-сестры, вот – новенькая! – бросал он направо и налево шипящие, горячие слова. – Мученица плоти, ох какая! Вот – она расскажет страсти, до чего доводит нас плоть, игрушка диаволова...

Доведя женщину до стола, он погрозил ей пальцем:

– Ты – честно, Таисья, все говори, как было, не стыдись, здесь люди богу служить хотят, перед богом – стыда нету!

Он отскочил в сторону, личико его тревожно и радостно дрожало, он размахивал руками, притопывал, точно собираясь плясать, полы его сюртука трепетали подобно крыльям гуся, и торопливо трещал сухой голосок:

– Тут, братья-сестры, обнаружится такое... И, не найдя определяющего слова, он крикнул:

– Ну, начинай, рассказывай, говори – Таисья... Женщина стояла, опираясь одной рукой о стол, поглаживая другой подбородок, горло, дергая коротенькую, толстую косу; лицо у нее – смуглое, пухленькое, девичье, глаза круглые, кошачьи; резко очерченные губы. Она повернулась спиною к Лидии и, закинув руки за спину, оперлась ими о край стола, – казалось, что она падает; груди и живот ее торчали выпукло, вызывающе, и Самгин отметил, что в этой позе есть что-то неестественное, неудобное и нарочное.