Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

Дойдя до изгиба улицы, он услыхал впереди чей-то бодрый, удовлетворенно звучавший голос:

– Молодец к молодцу. Человек сорок, офицер верхом. Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам, услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь – пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял плечи и вошел в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась к нему, открыв рот.

– Да, стреляют из пушки, – сказал он, проходя в комнаты. В столовой неприятно ныли верхние, не покрытые инеем стекла окон, в трубе печки гудело, далеко над крышами кружились галки и вороны, мелькая, точно осенний лист.

«Косвенное... и невольное мое участие в этом безумии будет истолковано как прямое», – подумал Самгин, разглядывая черную сеть на облаках и погружаясь в состояние дремоты.

– Расчет дайте мне, Клим Иваныч, – разбудил его знакомо почтительный голос дворника; он стоял у двери прямо, как солдат, на нем был праздничный пиджак, по жилету извивалась двойная серебряная цепочка часов, волосы аккуратно расчесаны и блестели, так же как и ярко начищенные сапоги.

– Куда вы? – сонно спросил Самгин.

– В деревню.

«Усадьбы поджигать», – равнодушно подумал Самгин, как о деле – обычном для Николая, а тот сказал строгим голосом:

– Народ бьют. Там, – он деревянно протянул руку, показывая пальцем в окно, – прохожему прямо в глаза выстрелили. Невозможное дело.

«Но ведь ты тоже убил», – хотелось сказать Самгину, однако он промолчал, пристально разглядывая благообразное, прежде сытое, тугое, а теперь осунувшееся лицо Николая; волосы небогатой, но раньше волнистой бороды его странно обвисли и как-то выпрямились. И все тем же строгим голосом он говорил:

– Анфимьевну-то вам бы скорее на кладбище, а то – крысы ее портят. Щеки выели, даже смотреть страшно. Сыщика из сада товарищи давно вывезли, а Егор Васильич в сарае же. Стену в сарае поправил я. Так что все в порядке. Никаких следов.

Получив документ и деньги, он ушел, коротко, с поклоном, сказав:

– Прощайте.

«Страшный человек», – думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.

Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова:

– Что же у вас делается? Как это вы допустили? Почему не взорваны мосты на Николаевской? – спрашивала она. Лицо у нее было чужое, старенькое, серое, губы тоже серые, под глазами густые тени, – она ослепленно мигала.

– С баррикад уходят? Это Исполнительный комитет приказал, да? Не знаешь?

Самгину было немножко жаль эту замученную девицу, в чужой шубке, слишком длинной для нее, в тяжелых серых ботиках, – из-под платка на голове ее выбивались растрепанные и, видимо, давно не мытые пряди волос.

– Ой, если б ты знал, что делается в провинции! Я была в шести городах. В Туле... Сказали – там семьсот винтовок, патроны, а... ничего нет! В Коломне меня едва не... едва успела убежать... Туда приехали какие-то солдаты... ужас! Дай мне кусок чего-нибудь...

Она взяла хлеб, откусила немножко и, бросив на стол, закрыла глаза, мотая головой.

– Все-таки... Не может быть! Победим! Голубчик, мне совершенно необходимо видеть кого-нибудь из комитета... И нужно сейчас же в два места. В одно сходи ты, – к Гогиным, хорошо?

Самгин не мог отказать и кивнул головою, а она, пережевывая хлеб, бормотала:

– В Миусах стреляют из пушки. Ужасно мало людей на улицах! Меня остановили тут на углу, – какие-то болваны, изругали. Мы выйдем вместе, ладно?

– Боишься? – спросил Самгин ее и себя.

– У меня маленький браунинг, – сказала она, – стрелять научилась, но патронов осталось только три. У тебя есть браунинг?

– Нет, – отдал чистить...

– Идем, Климуша, темнеет...

Да, стекла в окнах стали парчовыми. На улице Любаша, посмотрев в небо, послушав, снова заговорила:

– Не стреляют. Может быть... Ах, как мало оружия у нас! Но все-таки рабочие победят, Клим, вот увидишь! Какие люди! Ты Кутузова не встречал?

Подняв голову, глядя под очки Самгина, она сказала, улыбаясь так, что, тотчас помолодев, снова стала прежней, розовощекой Любашей:

– Знаешь, я с ним... мы, вероятно...

Договорить она не успела. Из-за угла вышли трое, впереди – высокий, в черном пальто, с палкой в руке; он схватил Самгина за ворот и негромко сказал;

– Обыскивайте.