Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

Клим Иванович тоже слушал чтение с приятным чувством, но ему не хотелось совпадать с Дроновым в оценке этой книги. Он слышал, как вкусно торопливый голосок произносит необычные фразы, обсасывает отдельные слова, смакует их. Но замечания, которыми Дронов все чаще и обильнее перебивал текст книги, скептические восклицания и мимика Дронова казались Самгину пошлыми, неуместными, раздражали его.

- "Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится его". Боится? Ну, это ерундо-подобно. Не очень боится в наши дни. "В душе ее любовь к бедным обращается в любовь к бедности". Мм - не замечал. Нет, это чепуховидно. Еще что? Тут много подчеркнуто, чорт возьми! "До последних, революционных лет творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося ее высокомерия и деспотизма..."

"Это - верно", - подумал Самгин и подумал так решительно, что даже выпрямился и нахмурил брови: ему показалось, что он произнес эти два слова вслух, и вот сейчас Дронов спросит его:

"Почему - верно?"

Дронов увлеченно и поспешно продолжал выхватывать подчеркнутое:

- "Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, уничтожила интерес к ней". "Что есть истина?" - спросил мистер Понтий Пилат. Дальше! "Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, - бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна, своими штыками, охраняет нас от ярости народной..."

Дронов, тихонько свистнув, покачнулся на стуле, шлепнул гранками по колену и, мигая, забормотал ошеломленно:

- Эт-то... крепко сказано! М-мужественно. Пишут, как обручи на бочку набивают, чорт их дери! Это они со страха до бесстрашия дошли, -ей-богу! Клим Иванович, что ты скажешь, а? Они ведь, брат, некое настроеньице правильно уловили, а?

Крепко зажмурив глаза, он захохотал. Его смех показался Самгину искусственным и как будто пьяным. Самгина тяготила необходимость отвечать, а ответы требовали осторожности, обдуманности.

- Для серьезной оценки этой книги нужно, разумеется, прочитать всю ее, - медленно начал он, следя за узорами дыма папиросы и с трудом думая о том, что говорит. - Мне кажется - она более полемична, чем следовало бы. Ее идеи требуют... философского спокойствия. И не таких острых формулировок... Автор....

- Авторы, - поправил Дронов. - Их - семеро. Все интеллигенты-разночинцы, те самые, которые... ах, чорт! Ну... доползли до точки! "Новое слово" - а?

Он снова захохотал, Дронов. А Клим Иванович Самгин, пользуясь паузой, попытался найти для Дронова еще несколько ценных фраз, таких, которые не могли бы вызвать спора. Но необходимые фразы не являлись, и думать о Дронове, определять его отношение к прочитанному - не хотелось. Было бы хорошо, если б этот пошляк и нахал ушел, провалился сквозь землю, вообще исчез и, если можно, навсегда. Его присутствие мешало созревать каким-то очень важным думам Самгина о себе.

Как нельзя более своевременно в дверях явилась Фелицата.

- Чай готов. Прикажете подать сюда?

- Иди к чертям, Цапля, - сказал Дронов и, не ожидая приглашения хозяина, пошел в столовую. Хозяин сердито посмотрел на его коренастую фигуру, оглянулся вокруг себя. Уже вечерело, сумрак наполнял комнату, в сумраке искал себе места, расползался дым папиросы. Знакомые, любимые Варварой вещи приобрели приятно мягкие очертания, в углу задержался тусклый отблеск солнца и напоминала о себе вызолоченная фигурка Будды. Странно чувствовать себя хозяином этой фигурки, комнаты, этого дома. Остаться одному в этом теплом уюте, свободно подумать...

В столовой вспыхнул огонь, четко осветил Дронова, Иван, зажав в коленях бутылку вина, согнулся, потемнел от натуги и, вытаскивая пробку, сопел.

Клим Иванович Самгин чувствовал себя встревоженным, но эта тревога становилась все более приятной. Была минута, когда он обиженно удивился:

"Почему я не мог оформить мой опыт так же просто и ясно?"

Но вскоре, вслед за этим, он отметил с чувством гордости:

"В этой книге есть идеи очень близкие мне, быть может, рожденные, посеянные мною".

Затем он вспомнил фигуру Петра Струве: десятка лет не прошло с той поры, когда он видел смешную, сутуловатую, тощую фигуру растрепанного, рыжего, судорожно многоречивого марксиста, борца с народниками. Особенно комичен был этот книжник рядом со своим соратником, черноволосым Туган-Барановским, высоким, тонконогим, с большим животом и булькающей, тенористой речью.