Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

Самгин подошел к двери в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а дама в сарафане, воинственно выгнув могучую грудь, высочайшим голосом и в тоне обиженного человека начала петь:

Я ли вО поле не травушка была?

Пела она, размахивая пенснэ на черном шнурке, точно пращой, и пела так, чтоб слушатели поняли: аккомпаниатор мешает ей. Татьяна, за спиной Самгина, вставляла в песню недобрые словечки, у нее, должно быть, был неистощимый запас таких словечек, и она разбрасывала их не жалея. В буфет вошли Лютов и Никодим Иванович, Лютов шагал, ступая на пальцы ног, сафьяновые сапоги его мягко скрипели, саблю он держал обеими руками, за эфес и за конец, поперек живота; писатель, прижимаясь плечом к нему, ворчал:

- Он вот напечатал в "Курьере" слащавенький рассказец, и - с ним уже носятся, а через год у него - книжка, все ахают, не понимая, что это ему вредно...

- Коньяку или водки? - спросил его Лютов, присматриваясь к барышням, и обратился к Самгину: - Во дни младости вашей, астролог, что пили?

- Желчь, - сказал Клим.

- Мрачно, - встряхнув головою, откликнулся Лютов, а Никодим Иванович упрямо говорил:

- Он теперь в похвалах, как муха в патоке...

- Выпейте с нами, мудрец, - приставал Лютов к Самгину. Клим отказался и шагнул в зал, встречу аплодисментам. Дама в кокошнике отказалась петь, на ее место встала другая, украинка, с незначительным лицом, вся в цветах, в лентах, а рядом с нею - Кутузов. Он снял полумаску, и Самгин подумал, что она и не нужна ему, фальшивая серая борода неузнаваемо старила его лицо. Толстый маркиз впереди Самгина сказал:

- Феноменальный голос. Сельская учительница или что-то в этом роде. Знаменито поет.

Отлично спели трио "Ночевала тучка золотая", затем Кутузов и учительница начали "Не искушай". Лицо Кутузова смягчилось, но пел он как-то слишком торжественно, и это не согласовалось с безнадежными словами поэта. Его партнерша пела артистически, с глубоким драматизмом, и Самгин видел, что она посматривает на Кутузова с досадой или с удивлением. В зале стало так тихо, что Клим слышал скрип корсета Варвары, стоявшей сзади его, обняв Гогину. Лютов, балансируя, держа саблю под мышкой, вытянув шею, двигался в зал, за ним шел писатель, дирижируя рукою с бутербродом в ней.

Певцам неистово аплодировали. Подбежала Сомова, глаза у нее были влажные, лицо счастливое, она восторженно закричала, обращаясь к Варваре:

- Ну - что? Голосок-то? Помнишь, я тебе говорила о нем...

- Но он поет механически, - заметила Гогина.

- Шш! - зашипел Лютов, передвинув саблю за спину, где она повисла, точно хвост. Он стиснул зубы, на лице его вздулись костяные желваки, пот блестел на виске, и левая нога вздрагивала под кафтаном. За ним стоял полосатый арлекин, детски положив подбородок на плечо Лютова, подняв руку выше головы, сжимая и разжимая пальцы.

Кутузов спел "Уймитесь, волнения страсти", тогда Лютов бросился к нему и сквозь крики, сквозь плеск ладоней завизжал:

- Позвольте! Извините... Голосище у вас - капитальнейший - да!

Лютов задыхался от возбуждения, переступал с ноги на ногу, бородка его лезла в лицо Кутузова, он размахивал платком и кричал:

- Но - так не поют! Так нельзя!

Публика примолкла, заинтересованная истерическим наскоком боярина и добродушным удивлением бородатого мастерового.

- Нельзя? - спросил он. - Почему нельзя?

- Вы отрицаете смысл романсов, вы даже как будто иронизируете...

- Бесстрастием хвастаетесь, - крикнула Любаша;

Кутузов густо засмеялся.

- Да - вы прямо скажите: плохо!

- Позвольте мне объяснить, - требовательно попросил Никодим Иванович, и, когда Лютов, покосясь на него, замолчал, а Любаша, скорчив лицо гримаской, отскочила в сторону, писатель, покашляв в рукав пиджака, авторитетно заговорил:

- Хорошо, но - не так. Вы поете о страдании, о волнениях страсти...

- Ну, знаете, я до пряностей не охотник; мне мои щи и без перца вкусны, - сказал Кутузов, улыбаясь. - Я люблю музыку, а не слова, приделанные к ней...

Лютов обернулся, крикнул в буфет:

- Николай, - стол! Два стола... И, дернув перевязь сабли, плачевно попросил арлекина:

- Да - сними ты с меня эту дуру! По этому возгласу Самгин узнал в арлекине Макарова.

- Позвольте, - как это понять? - строго спрашивал писатель, в то время как публика, наседая на Кутузова, толкала его в буфет. - История создается страстями, страданиями...

Лакей вдвинул в толпу стол, к нему - другой и, с ловкостью акробата подбросив к ним стулья, начал ставить на стол бутылки, стаканы; кто-то подбил ему руку, и одна бутылка, упав на стаканы, побила их.

- Чорт! - закричал Лютов. - Если не умеешь...

Но сейчас же опомнился, забормотал:

- Ну, скорее, брат, скорее! Садитесь, господа, поговорим...

Было жарко, душно. В зале гремел смех, там кто-то рассказывал армянские анекдоты, а рядом с Климом белокурый, кудрявый паж, размахивая беретом, говорил украинке:

- Никто не может доказать мне, что борьба между людями - навсегда обязательна...

Человек, одетый крестьянином, ведя под руку монахиню, проверявшую билеты, говорил в ухо ей: