Жизнь как она есть

И вот здесь, в этом сказочном для меня уголке, я особенно часто вспоминала папу и стала лучше понимать, как же ему был всю жизнь дорог этот таинственный, грозный морской простор. У меня было такое ощущение, что я вплотную придвинулась к морской романтике.

В санатории долечивались фронтовики после ранений и госпиталей. Я жила тем, чем жили здесь все отдыхающие.

Мне именно нравилось быть не «больной», а отдыхающей — это звучало куда лучше. Я принимала ванны, а в остальном была предоставлена самой себе. Судьба и здесь не оставила меня без друга: я очень сдружилась с Ниной Ионовой из Таганрога.

Маленькая, тоненькая, как тростиночка, черноглазая, с чуть вздернутым носиком и аккуратной родинкой на щеке, Нина легко бегала по берегу, пела, не умолкая, песни, была вездесуща — знала все о каждом обитателе «Приморья»; заводила «симпатии» и часто исчезала на свидания.

— Ах, Адка, я влюбилась! Как я теперь буду жить?

И все же жила. Жила весело, улыбчиво, искренне.

Ребята относились к ней чуточку с юмором, безобидным и добрым.

А она, этот крошечный «славнушок», как ее называл один из ее многочисленных санаторных поклонников, воевала санинструктором в одной из частей морской пехоты, была дважды ранена, контужена, вытащила из боя больше ста раненых, была награждена орденами и медалями. И при всем при этом осталась милой девчушкой.

Ко мне Нина почему-то очень привязалась, и надо сказать, что сделала она для меня немало.

Меня в ней покоряли искренность, прямота суждений, простота и какая-то наивная и светлая радость и любовь к жизни.

Мы с ней были почти неразлучны, жили вдвоем в комнате все эти два месяца.

Было решено (как просто и быстро в то время принимались самые серьезные решения!), что если я к концу декабря не получу писем из Белоруссии, то поеду с Ниной в Таганрог.

И вот однажды мне принесли целую пачку писем — штук семь или восемь. И все из моего Станькова: они побывали в Иркутске, затем в Тбилиси, и чья-то добрая душа отправила их оттуда в Сочи, прошив черной ниткой по одному краю, чтобы ни одно не затерялось.

Я плакала от радости и счастья. Волнуясь, дрожащими руками вскрывала конверты.

Писали мне двоюродные сестры Тамара и Любаша, писали мои сверстницы-подружки — все звали меня скорей домой, выражали радость, узнав, что я жива, что существую…

Но вот письмо от моей родной сестры Лели. Конечно же, там должно быть несколько слов, написанных моим милым другом, братом, однополчанином Маратом… Зовут ли они меня? Ждут ли?

Хотя письмо хорошее, ласковое, но в нем нет ни приглашений в Станьково, ни строчки от Марата, ни слова о нем…

Лёля сообщала, что работает в сельсовете секретарем, живет у тети Веры, передает от всех приветы. И все…

Я поняла, что ехать мне некуда. Оставалась Нина.

Всем я написала ответы. Отдельно — письмо Марату: учится ли он? Давала совет: поступить в нахимовское училище, чтобы быстрее осуществилась его мечта — стать военным моряком. Просила написать все-все о себе, о партизанах, о том, как они вышли из леса, кто и где сейчас из наших общих друзей и знакомых, где Саша Райкович?

«Пришли свою фотографию, — писала я Марату, — надо же мне привыкнуть к твоему теперешнему виду, а то встретимся, и я тебя не узнаю. Только тогда, когда я получу от тебя письмо, я приеду в Станьково. Где и у кого ты живешь? Как я мечтаю добраться до старенького дома бабушки Зоей и поселиться в нем вместе с тобой! Вместе нам ничего не страшно. Я буду ждать от тебя письмо и фотографию…»

До Таганрога ехали с Ниной на деньги, вырученные от продажи моих последних вещей. Их было не так уж много, и все из Иркутска — там шефы «справили» мне в дорогу костюм, пальто и три платья.

Таганрог встретил нас множеством развалин — наследие фашистской оккупации. Но одновременно и строящимися домами и учреждениями. И, как везде и всегда, я видела новое, интересное: рядом с квартирой Нины уцелел и работал Дом-музей А. П. Чехова. До этого я мало читала произведений этого писателя и еще меньше знала о его жизни.

Это был первый музей в моей жизни, и такой необыкновенный! Мне казалось, что Чехов только ненадолго вышел из этого дома и вот-вот вернется. Передо мной открылся, вернее, пока только чуть-чуть приоткрылся скромный, застенчивый, добрый и умный человек. Все годы потом мое представление о нем не изменялось, а только делалось глубже и шире. Навсегда я влюбилась в этот писательский и человеческий образ, навсегда пленилась его грустным и светлым юмором. Не будь Нины, Таганрога и этого музея, может быть, никогда я бы так близко не познакомилась с милым Антоном Павловичем Чеховым…