Жизнь как она есть

Заходила я и к своей бабе Мариле. Она не только не ругалась, а плакала и просила меня остаться: я шла по ее хате, держась за стены. Ребят она накормила, а я есть не могла — так мне стало не по себе. Ноги не болели, я их по-прежнему не чувствовала, но была слабость и кружилась голова.

Я легла в сани, никому ничего не сказав. Мне совсем стало худо.

В лагере Аня и Оля спрыгнули с саней и помчались в землянку. А я сижу в санях и не могу двинуться. В буквальном смысле на четвереньках доползла до землянки, толкнула рукой дверь… и все исчезло в мраке и звоне…

Очнулась на руках у Бронислава Татарицкого.

Коллективно мерили мне температуру (Маршал со своей командой добыл и привез ящик немецких медикаментов, но никто и понятия не имел, что это за лекарства. Не было там ни бинтов, ни ваты, но зато отыскался термометр). Температура у меня оказалась высокой — около сорока. Напоили чаем с малиной (благо ее полно в лесу, да и про запас партизаны сушили), уложили на сено, и я уснула совсем спокойно — дома же!

На следующий день проснулась как ни в чем не бывало — здоровая. Снова чистила картошку, девчата с Геней варили какую-то похлебку.

Под вечер пришла разведка из штаба отряда. Вот уж радости было!

А ночью на лошадях уезжали с разведкой все, кто мог. Уезжал и Марат. Я кутала его шею, подвязывала поудобнее косынку на больной руке. Он стеснялся, оглядывался по сторонам — не смотрят ли на нас, но не сердился, приговаривая:

— Что ты, Адок, кутаешь меня, как маленького… Господи, я чувствовала себя такой взрослой, такой умудренной опытом, словно это вовсе и не я, а мама снаряжает Маратика в путь-дорогу! Я наставляла его не ехать на запятках саней-возка, как он собирался: разве удержишься одной рукой, на ухабе занесет возок, ударит об дерево — убьет. Попросила девчат потесниться и дать ему место.

Я оставалась в лагере с ребятами Маршала.

Он уговаривал меня уехать вместе с разведкой, но я стояла на своем: надо отправить больных и раненых, а мне не к спеху, все вместе уедем со следующей разведкой.

Дня через два-три я снова упала и больше уже не поднималась.

Я лежала на земляном полу на ворохе соломы. Дней пять или шесть за мной ухаживали, как няньки, Бронислав Татарицкий и Володя Тобияш. Добрались в лагерь еще несколько обмороженных, но одни из них кое-как передвигались, другие прыгали хоть на одной ноге, а я теперь даже ползать не могла. Вот когда невыносимо стали болеть ноги! Володя и Бронислав, видя, как я корчусь и мотаю по соломе головой, решили снять с меня валенки. Но боль адская — начнут тащить валенки, а я ору.

В это время к нам в землянку пришел Виктор Путята — радист из группы Ильича.

(Неподалеку от нашего лагеря базировалась группа армейской разведки Михаила Ильича Минакова, та, которая в составе группы «Джек» позже — в 1944–1945 годах — так героически действовала в Восточной Пруссии. Об этом написал книгу Овидий Горчаков, и по его же сценарию поставлен кинофильм «Вызываем огонь на себя». Радист Виктор погиб именно там, в Восточной Пруссии.)

То, что не удалось Брониславу и Володе, почему-то получилось у Виктора: он смотрел мне неотрывно в глаза, легонько тянул за валенок и уговаривал словно маленькую:

— А ты о другом думай! Вот увидишь, больно не будет. Ну разве больно? Давай отдохнем, давай сделаем перекур! Слышь, хлопец, дай ей закурить. Во-о-от, по-о-шли! Вот и все.

Действительно, валенок стянули, затем и другой. Сняли чулки. На том месте, где мы с Ниной оборвали с волдырей кожу, широкой полосой вокруг ног шла глубокая рана. Стопы совсем почти черные и уже немного ссохшиеся. И это были мои ноги!

Перевязать нечем, скудные наши запасы я сама же истратила на других раненых и обмороженных. Виктор сбегал в свою группу, принес бинт, немного ваты и марганцовки в порошке. Развели густой раствор, промыли им раны и перевязали.

Скоро пришла новая разведка из отряда. Укутали меня в полушубок, в чей-то теплый платок, запеленали, чем могли, мои ноги, и мой земляк, здоровенный и очень славный парень — Миша Кривицкий — бережно поднял меня на руки, вынес из землянки и уложил на сани с сеном.

Ехали мы долго. Кажется, одну ночь и часть дня. Ночью часто останавливались в деревнях. В одной из них у меня уже появилась под головой подушка и на ногах старое ватное одеяло. Я то теряла сознание, то снова приходила в себя. На остановках очень трудно было вносить меня в дом, а потом снова нести в сани.

Нужно было поднимать меня ровно, не нарушая положения ног. Ребята, милые неуклюжие ребята, делали все, что могли, чтобы не причинить мне боли, но у них плохо получалось.

Потом кто-то незнакомый мне, в длинном черном тулупе, по-хозяйски отстранил ребят, один взял меня на руки, приказав ребятам придерживать ноги, осторожно вынес меня из дому. По его распоряжению Костя Бондаревич сбегал в соседнюю избу, принес оттуда полмешка овечьей шерсти и укутал мои ноги.

Днем мы ехали уже по Копыльскому району, где базировалось много партизан. Нас встречали высланные вперед дозоры.