Жизнь как она есть

…Волки сопровождали меня почти до утра. Шли, наклонив головы, как заговоренные. Может, я и в самом деле их заговорила… Только не останавливаться, только не останавливаться и не бежать. Не обращать внимания, как будто их вовсе нет. Я уже стала «привыкать» к ним: волки — ладно, не встретились бы фашисты. Тут уж спасенья не жди!

Перед рассветом волки стали отставать, отставать, потом и вовсе исчезли.

Я снова осталась одна.

Опершись на ствол сосны спиной, я постояла, потом тут же опустилась и сидела так долго, отдыхая. Солнце поднялось высоко, и, определив юг, я пошла в этом направлении.

Через несколько часов, заметив между сосен женщину, пошла ей навстречу и сразу узнала — это Геня, наша партизанка, работала на кухне вместе с Васей Давыдовым. Она появилась в отряде уже после меня, бежала из минского гетто. А сейчас, как и я, отбилась от своих.

Геня грызла сухарь и, увидев меня, залилась слезами. Она не знала ни дороги, ни леса — ничего, ей было еще хуже, чем мне.

Поймав мой голодный взгляд, она отдала мне остаток сухаря. Я не могла говорить: с жадностью, какой никогда не знала за собой, чуть не обламывая зубы о черствый, как кость, сухарь, откусывала, жевала, судорожно заглатывала непрожеванное. Геня молчала, наблюдала за мной, не вытирая слез, и вдруг улыбнулась: так, наверное, я была смешна. Ко мне вроде бы вернулись силы. Я «запила» сухарь пригоршнями снега, беря его с лапника, и почувствовала себя бодрее. Геня смотрела на меня с надеждой.

Как важно, когда ты кому-то нужна, когда от тебя ждут помощи!

— Идем, Геня, на юг. Там должна быть деревня, — сказала я так, как мог это сказать Аскерко.

Как Геня поверила мне, какой надеждой сверкнули ее глаза! Идти вдвоем, быть рядом с кем-то — какое это счастье! И сил прибавляется, тем более, если ты чувствуешь себя командиром. А я уже (так получилось само собой) приняла команду над Геней. И чудо! Мы вышли к деревне. Видна была улица, а по ней никакого движения. Зашли в крайнюю избу; пол земляной, на скамейке сидит женщина, вид у нее не лучше нашего — худая, изможденная, — рядом с ней мальчик лет пяти-шести.

Женщина осмотрела нас потухшими глазами, безразлично выслушала и таким же бесцветным, глухим голосом посоветовала пойти в соседний двор: там живет бывший колхозный бригадир, у него что-нибудь еще водится в хате, да и человек он не злой, поможет.

Зашли мы в соседний дом. Действительно, приняли нас там радушно, как своих, ни о чем не расспрашивали, посадили за стол (было как раз время обеда), накормили белорусским борщом, тушеной картошкой с молоком и мягким, пахучим хлебом. Не знаю, то ли Генин сухарь тому виной, но ела я мало, а скорее всего, боялась есть с голоду. Геня тоже немного перекусила и сразу упала на лавку, а через минуту уже спала.

Мне спать не хотелось.

Именно тут я решила осмотреть мои ноги и переобуться. Начала снимать бурки — не могу, не стягиваются. Подошла хозяйка с крестьянскими жилистыми руками труженицы, попробовала стянуть с меня бурку — тоже не получилось. Дед, седой, с козлиной бородкой, засунув пальцы в голенище, прошамкал:

— Э, да тут разрезать надо, так не снимешь!

Взял нож, распорол сукно бурок по шву до самых пальцев. А потом уже мы вдвоем с дедом отрывали сукно от чулок, а чулки от тела. Ноги выше щиколоток и все стопы белым-белы, как присыпаны пудрой. Потрогала руками — не чувствую. Что же это с моими ногами?

Вот тут впервые у меня к горлу подступил страх, может быть, хуже, чем в лесу, когда за мной неумолимо шли волки.

Хозяйка вышла во двор, принесла в тазу снег, но не стала почему-то растирать мои ноги. И дед не стал. Очевидно, все поняли, а я еще не в состоянии была оценить свое настоящее положение.

Я попробовала растирать ногу снегом, но самой это делать неудобно. Время шло, и хозяйка, посмотрев на часы-ходики, стала просить нас уйти, объяснив, что к трем часам дня обещали заехать полицаи. Мне показалось, что нога, которую я терла на подъеме, порозовела. Пальцы тоже уже не были такими белыми, как несколько минут назад, а подернулись серинкой и стали чуть синеватыми.

Делать было нечего, надо уходить. А что обуть, где взять хоть какую-нибудь обувь?

В доме ничего не могли предложить, кроме лаптей, которые уже никто в наших краях не носил. Я их видела когда-то только у деда Якуба да у Опорожа.

Хозяйка принесла с чердака лапти, белые льняные онучи и толстые чулки своей вязки. Дед сам обул меня, переплел до коленок поверх онуч мои ноги веревочками и все приговаривал, что так будет лучше: и мягонько, и тепленько, и легонько.

Это было 12 января в деревне Жирмоны, совсем недалеко от деревни Усы. Значит, я далеко не ушла, хотя побродила порядочно. Теперь я хорошо знала, куда и как идти. До ворошиловской бригады, конечно, мне не дотащиться на таких ногах. Выход один: вернуться в станьковский лес, в свой старый лагерь, и ждать разведку из отряда, которая, как обещал Егоров, будет разыскивать «заблудших».

Обидно и горько: наверное, только мы с Геней такие растяпы! Небось и в лагере, кроме нас, никого не будет.

Но теперь уж горюй не горюй, а выхода другого нет.