Жизнь как она есть

Только один Дом правительства Белоруссии возвышался над грудами рухнувших зданий своей серой громадой.

Я стояла с чемоданчиком в руке, смотрела на бывший город, ничего здесь не узнавала, да и как было узнать! И все же была счастлива: я дома, у себя, скоро увижу Марата, Лёлю, а потом земляков и своих партизан.

Я давала с пути телеграммы и была уверена, что меня кто-нибудь встретит, и в первую очередь Марат и Лёля.

Но меня никто не встречал.

Зашла в комнату для раненых: там было довольно тихо и не тесно. Оставила там пальто, чемодан, вышла умыться под краном, причесалась, села на скамейку.

Нет, у меня было хорошее настроение, хотя и никто не встретил. Все равно на душе у меня было удивительно спокойно, я отдыхала после дороги, чувствовала необыкновенную бодрость. Нога, правда, побаливала, но это уже стало таким привычным, что не особенно и беспокоило. Заживет!

Я знала, что мамина родная сестра Лариса учится в Минске и живет по улице Мопровской, 71. Предполагала, что Марат приехал из Станькова, ночевал у нее и скоро придет. Он ведь не знает Минска, да и трудно сейчас добираться по этим развалинам вместо улиц. А может, и Лёля здесь. Еще рано — подожду. Транспорта в городе ведь никакого нет, а идти с Мопровской далеко, через весь город.

Время бежало быстро.

Ярко светило солнце, капало с крыши барака-вокзала, в воздухе появилась испарина.

Я вышла на улицу — людей почти не видно.

Навстречу — мальчик лет двенадцати-тринадцати. Посмотрела на него, вспомнила Марата в начале войны. Может, и у него нет родителей… Я окликаю его, и он тут же подбегает.

— Ты знаешь, где здесь Мопровская улица?

— Знаю — это далеко.

— Если я тебе уплачу и очень попрошу, сходишь по адресу, который я тебе дам?

— А что уплатишь?

— Дам деньги.

— Что я с ними делать буду? Покупать негде и нечего.

— Я дам тебе хлеба и колбасы.

— Ладно, схожу, давай адрес. Но я не скоро вернусь, это далеко.

— Неважно, я подожду. Ты отдашь открытку девушке и приведешь ее сюда. Пока я даю тебе деньги, а вернешься — получишь хлеб и колбасу.

Я вручила ему открытку, в которой просила Ларису прийти на вокзал. Мальчишке отдала 25 рублей, единственную купюру, которая у меня еще оставалась.

Прошло много времени. Только часа через три вдали по улице, между развалин, показался тот же мальчик, а с ним рядом — Лариса. Я чуточку заволновалась, но сдержала себя.

Мы расцеловались. Я отдала мальчишке свою единственную булку (белую!), кусочек колбасы, и он вприпрыжку побежал.

— Я думала, Марат придет, — очень просто и обычно сказала я.

Лариса промолчала.

— А где сейчас Марат?

— Разве тебе не писали? Он погиб еще в прошлом году, — тоже просто и обычно сказала Лариса.

…Все вокруг нее разом изменилось: солнце померкло и ручьи стали темными. Ее охватило состояние пустоты и одиночества. Как она не поняла раньше, что Лёля в письмах все время чего-то не договаривала! Да неужели за целый год, учась в школе, Марат не написал бы ей письма?

Теперь она осталась одна. Одна в этом огромном разрушенном мире. Вокруг нее тьма и равномерный шум. Легко и внезапно она стала куда-то опускаться, как во время наркоза. Не было ни слез, ни слов: она не могла разжать челюсти. Только бы ничего не видеть, не слышать, сидеть не двигаясь. Как же дальше жить? Как можно жить без Марата!

Только под вечер она заплакала. Как она в это время нуждалась в искреннем участии, как была благодарна Ларисе только за то, что та не отходила от Ады ни на минуту, крепко обняла и прижала к себе. На этот раз Аде надо было выплакать много слез, она только не понимала еще, что так до конца никогда не сможет этого сделать…

Поздно вечером поезд уходил на Дзержинск, и Ада с Ларисой пошли к вагону. Народу было много, они встали между скамейками при входе в вагон. Стекол в окнах нет, света нет, лиц пассажиров не видно, дверей нет, свободно гуляет ветер.

Люди ехали степенные, завязывались дорожные разговоры, но они были вне ее сознания, она воспринимала их голоса, как стук колес.

…В Дзержинск они приехали поздним вечером. Лариса, отыскав попутчиков, пешком ушла в Станьково. Ада осталась ждать на вокзале до следующего утра, пока за ней кто-нибудь приедет.

"Вокзал" — маленький домик. В помещении ни души и ни одной скамейки. Только у окошечка кассы узкая, маленькая лавочка. До полуночи она сидела на ней. Дремала, чуть не падая, ухватившись руками за узкую эту дощечку на неровных ножках. Так прошла вся ночь, так она встретила рассвет, смотрела не отрывая глаз в окно. Было пасмурно, похолодало: на всем лежал тусклый, серый отсвет, ничто не радовало глаз.

Уже совсем наступило утро, когда на дороге, ведущей прямо к вокзалу, показалась лошадь, запряженная в розвальни. На них различила мальчишку с вожжами в руках и женщину, укутанную в большой платок. Ада не узнала их. Подъехали к самому крыльцу.

— Мар-рат!

Он встал на пороге тоненький и стройный, поверх стеганой куртки туго затянут солдатский ремень. Сапоги… Военная шапка-ушанка, только без партизанской ленты наискосок. Да нет за плечами карабина и гранат на ремне.