Жизнь Иисуса

наконец, в-третьих, он слишком тесно связан со своеобразным прагматизмом этого евангелия в отношении нескольких праздничных путешествий Иисуса. Равным образом не представляет исторической ценности и сцена с эллинами, прибытие которых глубоко взволновало Иисуса и побудило его рассказать притчу о семени, которое должно сначала умереть, чтобы впоследствии появились плоды: эта дума явно обработана в духе Иоаннова евангелия по синоптическим рассказам о преображении и душевной борьбе Иисуса. Заключительный наказ Иисуса - поучать и крестить все народы, без исключения, приписан уже воскресшему из мертвых Иисусу и потому в такой же мере достоверен, как и рассказ о воскресении Иисуса. Но и помимо этого очевидно, что вопрос о необходимости проповедовать евангелие язычникам впоследствии не вызывал бы такой страстной борьбы, и все старейшие апостолы, постоянные "последователи" Иисуса, не решились бы отвечать на него отрицательно, если сам Иисус так категорично и торжественно дал на него положительный ответ.

С другой стороны, прямой наказ разосланным ученикам не ходить тропой язычников и не вступать в самарянские города, помышляя лишь о заблудших овцах дома Израилева, слишком проникнут духом иудаизма, особенно если изречение о псах, которым не следует давать святыни, и свиньях, пред которыми не следует метать жемчуг (Мф. 7:6), тоже имеет отношение к проповеди среди язычников. Этот наказ, как и вышеупомянутое изречение о неизменности каждой йоты Моисеева закона, в устах Иисуса совершенно непонятны и искажают его взгляды и намерения. Эти странные изречения Иисуса многие истолковывали в том смысле, что в целях вящего укоренения евангельской проповеди среди иудеев Иисус признал необходимость вначале щадить их предрассудки относительно язычников и в качестве благоразумной временной меры рекомендовал это своим ученикам. Но спрашивается: зачем нужно было еще рекомендовать это ученикам, если они и без того уже были проникнуты всеми иудейскими предрассудками и, в частности, питали отвращение к язычникам и самарянам? Для них такое запрещение было излишне, и если Иисус все-таки объявил его, то, стало быть, оно соответствовало его собственным взглядам; но в таком случае все стремления и действия Иисуса превращаются для нас в неразрешимую загадку.

Исторически вполне допустимо, что по отношению к неевреям Иисус занимал позицию, лежащую между вышеуказанными двумя крайностями в суждениях и деяниях евангельского Иисуса. Пограничная Галилея с ее чрезвычайно смешанным населением, вероятно, часто и многообразно соприкасалась с язычниками. Без сомнения, Иисус здесь неоднократно замечал, что среди слушателей отдельные язычники обнаруживали больше восприимчивости к его поучениям, они доверчивее относились к нему и с большей готовностью проникались убеждением в необходимости жить по-новому, чем преисполненные предрассудков и притязательные потомки Авраама. Поэтому естественно и то, что Иисус охотно предавался подобным наблюдениям и впечатлениям и пользовался ими, чтобы пристыдить своих соплеменников и возбудить в них чувство соревнования. Но, с другой стороны, чем более он убеждался в невосприимчивости и злонамеренности евреев, тем скорее в нем могла зародиться мысль о том, что дело может принять иной оборот и что не потомки Авраама, а язычники составят большинство в учрежденных им общинах верующих. Именно такого рода мысль высказывает Иисус в конце рассказа о сотнике капернаумском; правда, в рассказе этом повествуется о чуде, но само собою разумеется, что большую чуткость и доверчивость язычники могли проявить также по другим, более естественным поводам.