Жизнь и время Гертруды Стайн

В заключительном аккорде драмы приняла непосредственное участие Элис. До сих пор она оставалась в тени, исподволь пытаясь охладить чересчур горячие, по ее мнению, отношения Гертруды с юным поэтом. В письме к Томсону она добавила пару пунктов-условий. Во-первых, приведенное заглавие должно оставаться единственным на все времена, безо всяких добавлений и изменений в будущем. Во-вторых, предложение о принятой форме должно исходить от Жоржа Унье. Унье написал всего два слова на титульном листе: я согласен. С этим документом Томсон отправился на переговоры к другой стороне. Гертруда согласилась, но Токлас едко заметила, что это не совсем то, что требовалось. Больше к вопросу об авторстве в тот вечер не обращались.

История имела самое неожиданное продолжение. Томсон простудился, еще тяжелее заболела и его старая приятельница и патронесса, мадам Ланглуа, о которой он постоянно заботился. К тому же Вирджил ушел с головой в подготовку предстоящего концерта, в который включены были и песни на тексты Гертруды. Не имея от него никаких вестей, Гертруда решила, что Томсон занял сторону Унье. Такое проявление нелояльности считалось высшим оскорблением. Ведь совсем недавно, стараясь поддержать композитора, она выделила огромную сумму по тем временам ($800) на издание нот музыки Томсона. Пусть публикация книги в конечном счете сорвалась, но сам факт налицо!

В середине июня, более-менее приведя дела и здоровье в порядок, Вирджил отправился на улицу Флерюс. Гертруда, открыв дверь, холодно ответила: «Мы сейчас очень заняты». Недоумевающий Томсон, придя домой, отправил ей программу концерта. В ответ пришла открытка: «Мисс Гертруда Стайн отказывается от дальнейшего знакомства с мистером Томсоном». Не чувствуя себя виноватым ни в чем, Вирджил не стал допытываться о причинах возникшего напряжения, строя всякие предположения. Их сотрудничество прервалось на два с лишним года.

Окончание же безотчетной и радостной одно время дружбы между Гертрудой и Жоржем носило вполне комический характер. Вместе два произведения появились на противоположных страницах зимнего выпуска журнала Пагани. К тому времени ссора между обоими авторами была в полном разгаре, и Стайн решила изменить название. То ли телеграф тому виной, то ли сознательное искажение названия Гертрудой (так, например, полагает биограф Д. Сазерленд) только перевод ее носил искаженное заглавие[42]. В 1931 перевод/сочинение Стайн вышло отдельным изданием под названием Прежде чем увядают цветы дружбы, увядает сама дружба.

А вся история изложена в рассказе Left to Right (Слева направо)[43], в котором писательница представила свою версию случившегося, выведя всех под вымышленными именами. Излагая события всей драмы достаточно объективно, Гертруда винит Вирджила Томсона, Унье и их приятеля Брейвига Имса в сговоре против нее. Элис в рассказе не фигурирует.

* * *

Но еще до того, как произошел описанный инцидент, Томсон познакомил Гертруду с целой плеядой молодых художников. С тех пор как кубизм перестал развиваться, она интересовалась самобытными начинающими художниками, способными создать новое направление. Она искала нового ‘Пикассо’, честь открытия которого стало бы бесспорной заслугой именно ее. Абстракционизм не привлекал, сюрреализм тоже. Мысли Гертруды по искусству были глубокими, лаконичными, запоминающимися и полными житейского смысла. Например: «Молодые художники не нуждаются в критике. Они нуждаются в похвале. Они вполне осознают недостатки в своем творчестве. Но не знают, что в их картинах хорошо».

Побывав благодаря Томсону на выставке неоромантиков в галерее Дрюэ, она познакомилась с некоторыми ее участниками — Кристианом Бераром (Бебе), Павлом Челищевым, братьями Берман, Кристиансом Тонни — и приобрела несколько картин этих художников.

Характеризуя упомянутую группу, Франсис Роуз писал:

Челищев, Берар и Берманы выставляли картины с доминирующим голубым цветом. Они все время спорили, кто первым открыл голубой цвет. В первое время это заметно развлекало Гертруду… Но позднее ей стали надоедать постоянные разговоры о голубом цвете, бесконечных яйцевидных формах на картинах Челищева. Еще больше надоедали бесконечные измышления, были ли Павел или Бебе слащавыми романтическими подражателями Боттичелли.