Жизнь и творения Зигмунда Фрейда

А если это так, то привлекательность жизни Фрейда проистекает от более древнего предпочтения, от эстетической биографии, которая более всего удовлетворяется, когда жизнь и деятельность находятся в соответствии друг с другом; которая находит удовольствие в своей уверенности, что Шекспир был человеком благородного характера, и удовлетворяется спокойным достоинством и красотой, с какой изображен в статуе Софокл, и расстраивается такими свидетельствами мелочности, которые проявлял Мильтон. А Фрейд сам хотел, чтобы его жизнь обладала этим древним качеством. Открыто и без каких-либо оговорок Фрейд стремился стать гением, до этого признавая свое намерение стать героем. Здесь явно к месту будет сказать о том, что, подобно главному герою любимого им романа Диккенса «Дэвид Копперфилд», он родился в сорочке, что является знаком выдающейся судьбы. Он был одним из тех детей, которым эксцентричные незнакомцы предсказывают величие, основывая свое предвидение на их внешности. Фрейд сам говорил о том неоценимом, поистине волшебном преимуществе перед другими детьми в семье из-за особого отношения к нему матери: «Лица, которых почему-либо выделяла в детстве мать, обнаруживают в последующей жизни ту особую самоуверенность и тот непоколебимый оптимизм, который нередко кажется геройским и действительно создает этим субъектам успех в жизни». Он был самым старшим из семи оставшихся в живых детей — между ним и его единственным братом лежат десять лет разницы и рождение пяти сестер. Все надежды семьи были сосредоточены на нем, те великие надежды, которые еврейские семьи склонны питать относительно своих сыновей (среди евреев, которым недавно были предоставлены избирательные права в Вене, такие надежды, вероятно, были особенно сильны). Фрейд, без сомнения, тем более готов был их оправдать, что они столь полно соотносились с этосом того времени, — в середине XIX столетия все еще сохранялся идеал величественных личных достижений в науке и искусстве и пока еще не открыли, на квазифрейдистских основаниях, опасности «оказывать давление» на ребенка. Приверженность к достижению как со стороны его семьи, так и со стороны окружавшей его культуры усиливалась этическим направлением, предлагаемым традиционным образованием. Чтобы понять образ жизни Фрейда, мы должны осознать, что некогда значили для мальчиков и для образа мышления в Европе «Сравнительные жизнеописания выдающихся греков и римлян» Плутарха. Хотя, будучи евреем, Фрейд рано отождествил себя с Ганнибалом, великим семитским антагонистом римского государства, его приверженность в фантазиях к самому Риму хорошо известна. Его детские фантазии военного отличия сменились честолюбивым желанием стать культурным героем. Когда Фрейд мечтал о том, что в один прекрасный день его бюст будет установлен в парадной зале университета, он надеялся, что подходящей для него надписью будет строка из «Царя Эдипа»: «И загадок разрешитель, и могущественный царь»[1]. Античная римская и греческая традиция усиливалась английской, так как Англия являлась для Фрейда великим местом разумной свободы, и он часто выражал свое желание жить там. В пору ранней зрелости он читал только англоязычную литературу. В то время его любимым английским поэтом был Мильтон, и он восхищался Оливером Кромвелем, в честь которого позднее назвал одного из своих сыновей. Героический английский пуританизм, совместно с древним идеалом общественной добродетели, составлял, несомненно, более частную, но не менее суровую мораль его дома, помогая молодому человеку формировать представление о том, как следует прожить жизнь: непреклонно, мужественно и почетно. Может в самом деле казаться парадоксом, что, живя такой жизнью, Фрейд выдвинул такое количество терапевтических идей, направленных на указание того вреда, который наносится чрезмерными требованиями культуры к моральной жизни, и что, признавая право общества и культуры на предъявление столь высоких требований к индивиду, он все же смотрел печальными глазами на ту боль, которую надо тому претерпеть, чтобы удовлетворить все эти требования. Он наложил на себя самые жесткие ограничения и, по всей видимости, жил в соответствии с самой строгой сексуальной моралью. Несмотря на это, он высказывался за «несравнимо более свободную сексуальную жизнь», чем та, которую позволяло общество.