Жизнь и творчество Р. Фраермана

Было это давно. Уже сорок лет назад. Мне тогда было тринадцать, я учился в школе, любил литературу и даже пытался сочинять рассказы. По Москве прошел слух, что у Кировских ворот, на улице Стопани открывается Дом пионеров. Мне очень хотелось записаться в литературный кружок, которым, как говорили, будут руководить настоящие, живые писатели. Но желающих записаться в этот кружок было много, и чтобы уж наверняка достичь своей цели, преодолеть все препоны, я попросился зачислить меня в детскую милицию — единственный кружок, который функционировал до открытия всего Дома пионеров. Умных таких, как я, нашлось немало — у каждого была своя цель: через милицию попасть в литературу, или в шахматную школу, или в кружок юных техников, авиаторов, географов. Месяца два, наверно, мы ходили в форме, со знаками отличия, важничали немного и ждали открытия Дома.

И Дом открылся. И меня записали в литературный кружок.

Было интересно, значительно, первозданно. Были настоящие, живые писатели. Был Ивантер, Паустовский, был Фраерман. Рувим Исаевич руководил другой группой, не той, где я занимался. Но я попросил разрешения и ходил к нему тоже.

Вот прожита и моя жизнь, или, во всяком случае, доживаются последние годы, многое пришлось пережить и перечувствовать, новые события стерли старые воспоминания. Но среди всех жизненных переживаний, которые сохранила сердечная память, живет постоянно и неизменно одно. И даже не воспоминание это со зримой конкретностью деталей и подробностей, а чувство.

Нет, об этом потом, а прежде хочется сказать, что тогда, в мальчишеские те годы, слово «писатель» приводило меня в трепет и вызывало бесконечное уважение. Не только уважение, но благоговение. Это ощущение я и до сих пор сохранил, хотя уже многие годы вращаюсь среди тех, кто именует себя писателем, числится в писателях и на самом деле является настоящим писателем. Загадка творчества и загадка личности, сочиняющей книги, и ныне непонятна мне. Живой писатель Рувим Исаевич Фраерман шел по коридору Дома пионеров, входил в комнату, где мы трепетно ждали его, улыбался, клал папку с рукописью на стол, садился в кресло, поправлял пиджак, говорил: «Начнем». Я удивлялся его внешней обыденности, обыкновенности, тому удивлялся, что у него все как у меня — руки, ноги, голова, глаза, уши. Он такой же, как я, и в то же время между нами тайна: в этом обыкновенном с виду человеке живут иной дух и иная сила, которые превращают простые слова, ускользающие от меня, в ясные, прозрачные фразы, напечатанные типографскими машинами на вечные времена.

Рувим Исаевич писал какую-то книгу о школьниках, наших сверстниках. Девочки говорили, что у некоторых из них он будто бы даже просил дневники и они приносили ему исповеди своих сердец, записанные в школьных тетрадях.

Книга родилась через год или два. Называлась она «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви». А потом родилась пьеса. Так случилось, что я прочел книгу и увидел спектакль в один и тот же день. На спектакль в детский театр нас всех пригласил Рувим Исаевич. Играла Невская, незабываемо играла.

Теперь о том чувстве, о чувстве, воспоминание о котором живет во мне среди всех главных воспоминаний и ощущений всей моей жизни.

Не в том дело, как прошел спектакль, как мы кричали, вызывая на сцену и артистов и автора, знакомого нам писателя, как потом, гордясь своим знакомством, ждали Рувима Исаевича и провожали домой. Впрочем, нет, я его не провожал. Я стоял чуть в стороне от других ребят, ждал, когда он выйдет из театра, и думал, что скажу ему. Но когда он вышел, я ничего не сказал, я только смотрел на него, и мне показалось, что он увидел, заметил мой взгляд и угадал то, что я хотел ему сказать. Он кивнул мне и уже тогда обернулся к другим ребятам и ушел с ними, счастливый своим успехом и нашей любовью.

А я стоял возле театра, смотрел ему вслед, и то чувство жило во мне. Чувство чистоты, радости, жизни, грусти, благородства и возвышенного очищения. В то время я был влюблен. Несчастливо влюблен. Весь свет, весь мир был для меня пронизан этой грустной любовью. Я был одинок в своих чувствах и в своем ощущении мира. Но сегодня у меня появился — сообщник? — нет, сострадатель, человек, понимающий мою боль, мою печаль и невеселую мою радость. Человек? Да и нет, ибо человек этот, именуемый земным именем Рувим Фраерман, был провидцем: он не знал ничего о моих отроческих страданиях и размышлениях, но населил земной мир теми же чувствами и теми же мечтаниями, которые обуревали меня. Он словно бы открыл мне меня самого, поняв меня.

Повесть и пьеса о дикой собаке Динго были для меня и для моих сверстников событием, возвысившим и утвердившим нас в жизни как личностей, имеющих право на чувства сложные, на мысли смелые.

Годы прошли, забыто многое, а то чувство живет, как вечный росток вечного дерева, который только тогда уйдет от тебя, когда ты уйдешь из этого мира.

Ты уйдешь. Но дух книги, ее росток, нас облагородивший, ощутит всякий, кто и потом, после нас, прикоснется в юные, сентиментальные, чистые свои годы к ее волшебным страницам.