Жизнь и творчество Р. Фраермана

«Всякое истинно-поэтическое произведение, — говорил Рувим Исаевич, — это прежде всего попытка писателя поставить общечеловеческий вопрос. Искусство помогает развить поэтические стремления души, «поставить мысль» и направить ее в сторону восприятия художественных образов. Эти душевные явления, — говорил он, — даром не даются, их надо направить и воспитать. Сама жизнь, полная случайностей, противоречий и дурных влияний, их не даст. Устранение от живых впечатлений еще менее способствует духовному развитию молодежи».

Споры были горячие. Роскин в этих спорах ошеломлял калейдоскопом глубоких мыслей, метких замечаний, сарказмом, а порой и грубым реализмом.

«Ищите простых причин! — кричал он. — Не идеализируйте физиологию, не прикрывайте ее луговыми цветочками. Любовь — это прежде всего физиология». Фраерман, Гайдар и Паустовский не соглашались.

«Пусть, — возражал Рувим Исаевич, — любовь в своей основе физиологична, но ведь она же источник жизни. И потому вечный, непримиримый и могучий враг смерти. Она одухотворена поэзией».

«И кто скажет, — продолжал Паустовский, — какой таинственной цепью связана судьба отца с судьбой его потомства. Вспомните рассказ Тургенева «Фауст». Как отражаются на детях, как взыскиваются с них ошибки отцов».

Известно, что прикосновение к прекрасному возвышает человека. С «Конотопов» друзья расходились как освеженные утренней росой, словно заглянули в свою душу, выверяя себя, свою жизнь со светлыми чувствами поэтов, облеченными в такую музыку, прикасаясь к которой человек сам становится и лучше и сильнее.

Работать Рувим Исаевич любил по ночам, когда его ничто не отвлекало. Много курил и не открывал форточку из-за шума трамваев. Внешне рассеянный и небрежный в одежде, он на своем рабочем столе всегда соблюдал порядок, который никогда не нарушал. А когда у нас появилась возможность купить настоящий письменный стол, Рувим Исаевич все свои перья, карандаши, скрепочки, кнопочки, иголки разных размеров, нитки по таежной привычке хранил аккуратно и соблюдал этот порядок до последних минут своей жизни, сам мастерил для себя крошечные записные книжечки, размером в два сантиметра, записывал туда главные дела и всегда носил одну книжечку в кармане.

Что же составило сущность, так сказать, душевный настрой Фраермана? На чем он проверял себя? Всякий раз, когда его что-либо огорчало или просто он был не доволен собой, он брал томик Пушкина или Лермонтова, причем самое дешевое издание без переплета, которое бы ничем его не отвлекало — ни громоздким форматом, ни пестротой оформления, и, как он сам говорил, закрывался на учет. Он читал стихи «Молча сижу у окошка темницы, синее небо отсюда мне видно» или «Последнее новоселье» Лермонтова (кстати, любимое стихотворение Косты), читал, как молитву, вдумываясь в каждую строку, что именно составляет эту прелесть, как рождается мелодия, эти чувства, возвышающие человека: «У вод ли чистых Иордана Востока луч тебя ласкал, ночной ли ветр в горах Ливана тебя сердито колыхал»...

Каков же Фраерман был как личность? Каков был склад его ума, его воля, его характер?.. Рувим Исаевич был доброжелателен к людям и внутренне свободен. Вот почему он и в жизни, и в своем творчестве интересовался людьми не только не похожими на него, но даже и явно противоположными ему самому. Любимым его героем был Дон Кихот. Он привлекал Рувима Исаевича не смешными приключениями, а верой, непоколебимой верой в торжество света и постоянной готовностью к подвигу. Рувим Исаевич часто вспоминал слова Тургенева: «Конечно, Гамлет не будет сражаться с великанами. Ему ли, окончившему Веттенбергский университет, верить в великанов! Но если бы он и верил, все равно не сражался бы».

Любимыми писателями, не считая Толстого, Пушкина, Лермонтова, которым он поклонялся всю жизнь, были Гете, Шекспир, Диккенс, Стерн, Флобер, Марк Твен, Бунин. Помню, как на наших «Конотопах» зачитывались Гомером, Петраркой, Данте, а позднее, в конце 30-х годов, Стендалем, Монтенем (которого дал нам Е. В. Тарле). На смену пришли поэты — Хлебников, Гумилев, Ахматова, Мандельштам. А потом прозаики — Ремарк, Хемингуэй. С живым интересом изучали «Опыты» Монтеня.

Удивительно, что и Паустовский и Фраерман, замечая малейшую фальшь в звучании поэтической строки, не могли воспроизвести самой простенькой мелодии, хотя различали тончайшие оттенки в шелесте дуба, тополя, липы, осокоря или орешника, улавливали, где чухает ежик или пробежит полевая мышь.

Рувим Исаевич высказывал свои мысли всегда скромно, тонко, неожиданно и возвышенно. Помню однажды Коста сказал: «С вами, Рувец, я и сам становлюсь чище и сильнее».

Рувим Исаевич улавливал малейшее нарушение ритма в мелодии стиха, не любил, когда путали в стихе слова.

«На Севере есть розовые мхи, есть серебристо-пепельные дюны, и только сосен звонкие верхи звенят, звенят над морем словно струны».