Жизнь и труды Клаузевица

Ни одна идея автора, как мы сказали, не вызвала столько споров. Начиная с эрцгерцога Карла и проходя длинный ряд имен, каковы Рюстов, ф[он] дер Гольц, Блюме, Вагнер, Шерф, Бернгарди, Фалькенгаузен и кончая, наконец, Людендорфом, мы встречаем попытку разбить «досадное недоразумение» своего «учителя», попытку, высказываемую с оттенком боли и недоразумения. Среди французов оказалось также немало врагов достопамятной идеи. Отсылая интересующихся к подлинникам[331], остановимся лишь на кратком перечне недоразумений, вызванных Клаузевицким увлечением обороной. Особенную путаницу внесло добавление к общей фразе: «оборона — сильнейшая форма войны» еще слов «но с отрицательной целью» (aber mit dem negativen Zwecke). Оно создало три лагеря: одни — можно бы сказать, любители мира — просто приняли этот добавок и увидели в нем истинное разрешение проблемы о войне, которая с нравственной точки зрения должна быть только отражением вражеского произвола, защитой угрожаемого отечества; другие просто игнорировали добавок, так как сам Клаузевиц при каждом случае осуждал чистую «пассивность» обороны и настаивал, чтобы у обороны всегда имелся сильный контрудар — «молниеносный меч возмездия»; третьи, наконец, никак не могли примирить необходимость этого контрудара с проповедью обороны как сильнейшей формы.

Шерф, причисляя себя к этой третьей категории, подчеркивает, что трудно понять эту явную двойственность Клаузевицкой дедукции, а именно: с одной стороны, в этой самой отрицательной цели «ожидания и сохранения» содержатся все те выгоды, которые обосновывают за обороной право на «сильнейшую форму» борьбы, и, с другой стороны, оборона без положительной цели контрудара выставляется как что-то противоестественное… Этот пункт, несомненно, принадлежит к наиболее трудным при изучении Клаузевица.

В примечаниях к этой части труда Клаузевица будут приведены попутные сомнения или возражения. Теперь же ограничимся следующим: психологически достаточно понятно увлечение Клаузевица обороной. Выросший в обстановке идейного и материального оправдания обороны, как это мы говорили выше, Клаузевиц в более зрелые годы переживал постоянную необходимость думать только об обороне как единственном якоре спасения для Пруссии, и, наконец, в 1812 г. он воочию убедился в могучей силе той же самой обороны; в результате эта мысль стала для него idée fixe[332], фетишем, которого нельзя уже было потом вырвать из его сознания.

И с философской точки зрения нетрудно было бы убедиться, что в природе вещей при сложившихся и запутаннейших формах борьбы, которые мы наблюдаем, обороне должно принадлежать почетное место, что полярность борьбы, начиная с мира животных и растений и кончая спортом в мире человеческом, наблюдается на каждом шагу и что, наконец, может быть, могуществу обороны придется приписать то равновесие в природе и тот размеренный ход к совершенствованию, которые мы видим.

Вся трудность постижения идеи Клаузевица лежала в том обстоятельстве, что практика военного дела в его историческом отражении мало гармонировала с теоретическим утверждением, видимо ему противоречила. Но не кажущееся ли это противоречие? Если отбросить обольстительные облики великих полководцев, деспотически занявших все страницы наших военно-исторических сочинений и воодушевлявшихся только огнем наступления, то другие-то более серые, полузабытые страницы, может быть, не будут единодушными защитниками этой огненной манеры. Да и у великих полководцев что подытоживать как результат их боевой манеры? [Г]аннибал держался активной обороны и продержался длинные года в толще мировой растущей страны, покинутый своею собственной; Фридрих начал наступлением, а кончил обороной, и последняя дала ему возможность свести концы с концами; Наполеон знал только наступление и был много раз благополучным завершителем кампаний, но общей, основной он не выдержал и заделался на одиноком острове писателем мемуаров…

Если же мы от прошлых кампаний обратимся к мировой, то мы из нее почерпнем много поучительного в пользу идеи Клаузевица. Мы много одержали побед, говорит Бернгарди, были только победителями, но это ничего нам не дало, кроме славы. Нельзя спорить, что в результате победили оборонявшиеся, а наступавшие были разбиты.

Вторая половина шестой части, 13–30 главы, представляет собою развитие разных видов обороны: крепостей, гор, рек и т. д. Среди них некоторые из глав значительно потеряли свою жизненность. Для примера укажем на 23-ю — ключ страны — в ней Клаузевиц со свойственными ему ясностью мысли и остроумием борется с «предрассудками и наивностями» своего времени; от этих грехов наше поколение ныне столь далеко, что нам трудно понять необходимость столь трудолюбивых усилий философа.