Жизнь и труды Клаузевица

Мёлендорф (Moellendorf), красивый старик 80 лет, который удачно служил в Семилетней войне, но тридцать один год мира (с 1763 по 1794) и полное отсутствие военных знаний свели его просто к красивой фигуре среди армий.

Рюхель — храбрый, самолюбивый, но вспыльчивый, без мозгов и военного образования.

Цастров — старый адъютант короля, не более как хороший бюрократ.

Клейст — действительный адъютант короля, человек общества, ума среднего и без солидных военных знаний.

Принц фон Гогенлое — в военном отношении хорошо одаренный, но погрязший в формализме.

Принц Леопольд Прусский — прусский Алкивиад[89].

Генерал-лейтенант граф фон Шметтау, старый адъютант принца Фердинанда, брата Фридриха II, давно вышедший в отставку. «Так как ему было 60 лет, что в эту эпоху в прусской армии было для генералов молодым возрастом, и так как он скучал в отставке, то он настоял на своем возврате в армию».

Полковники Пфуль, Массенбах[90] и Шарнгорст[91] были три головы высшего штаба. Всем было за сорок, все были зрелы умственно и физически, имели высшее образование, выделявшее их над другими офицерами. Но они резко отличались друг от друга по складу ума, характеру, манере видеть, и их совместная работа не могла создать никакого единства.

Наиболее тщательна и подробна характеристика Массенбаха.

Рядом с этими характеристиками военных людей мы находим в труде и портреты государственных людей, набросанных еще более злыми штрихами.

Нужно отметить с сожалением, что военная историография, особенно русская, уклонилась потом от таких характеристик и этот завет Клаузевица не нашел себе подражателей. Этим самым из канвы военно-исторических картин была выброшена одна из существенных и поучительных красок. Мы знаем движения, числа, места до мелочей, но вожди — большие и малые — остаются для нас чистыми манекенами.

Глава III является лишь наброском идей и далеко отстает от современного масштаба аналитичных исследований. «Написать историю разгрома, — говорит Клаузевиц, — это значит написать историю предшествовавшей политики, правительства и народного духа». Но, по его же мнению, нельзя совершить более тяжких ошибок, как совершенные прусским правительством в 1805 и 1806 гг.

Претензии Гарденберга и Гаугвица, руководителей политики, воспользоваться кризисом, не вынимая из ножен меча[92], были непонятной химерой.

Демонстрация армии в 1805 г. взбесила Наполеона, который обещал себе дорого заплатить Пруссии за причиненные ему беспокойства. Что же касается до желания войны в августе 1806 г., которую не решились объявить в 1805 г., то это было чистым безумием. Правда, имелся союз русских, но армии русские были слишком далеко, чтобы было можно рассчитывать на их помощь. Когда настоятельно нужно было благоразумие, Гаугвиц наоборот придал прусской политике характер явно агрессивный.

Наконец, нация была чужда военного духа. Ремесленники и крестьяне не имели никакого представления о грозном прогрессе, который делала Франция вот уже десять лет. Что же касается просвещенных кругов, то здесь было несколько течений. Были такие, которые искренно приветствовали французские учреждения и, ослепленные блеском побед Наполеона, рады были видеть Европу в роли воспитанника Франции; другие, не отказываясь так легко от прусского патриотизма, довольствовались продолжением мира, в котором Пруссия чувствовала себя «неплохо». Лишь немногие из сильных духом чувствовали грядущую опасность под маской временной тишины и настаивали на объявлении войны Франции в 1805 г.; но эти немногие были только в рядах армии, по большей части молодые офицеры, увлекаемые принцем Леопольдом, да 1–2 из более зрелых, вроде Шарнгорста и Пфуля.