Жизнь и судьба: Воспоминания

И вот мы стали через Татьяну Павловну получать то письма большие, то записочки, то обращения и увещания к пастве, а то и поздравления с праздниками (письма — собственной рукой писанные, а остальное — келейницами), и сами опять через Татьяну Павловну отправляли письма, которые я писала под диктовку Алексея Федоровича. Кроме того, Алексей Федорович каждый раз посылал и деньги — старцу и его близким они были крайне необходимы. Из осторожности Татьяна Павловна каждый раз просила письма сжигать. Но я, грешница, приученная Валентиной Михайловной хранить и беречь все малейшие бумажки Алексея Федоровича, ослушалась наставлений Татьяны Павловны и складывала письма и записочки в особый мешочек и запрятывала подальше. Как рада теперь, что сохранились эти бесценные свидетельства общения двух полных единомыслия, близких духовно и душевно людей. Обсуждалось в этих письмах с полной откровенностью прошлое, общее для обоих, раскол церковный, нынешнее к нему отношение. Алексей Федорович смотрел на дела церковные пессимистически, не верил в возрождение самого дорогого, а о. Иоанн его утешал, даже иной раз спорил и укорял. Алексей Федорович хоть и терпел, но страдал от бессонницы, от враждебности в издательствах, в кругах научных. (Ведь все помнили проклятую речь Лазаря Кагановича, и доверия к старому профессору не было. Пришлось завоевывать место под солнцем, сохраняя достоинство и честность мысли, — не каждому это по плечу.) Со своей стороны о. Иоанн укреплял свое духовное чадо молитвами, освященными просвирками (литургию правил тайно) и просто дружеским ласковым словом. Для него Алексей Федорович всегда оставался не столько «глубокоуважаемым», сколько «дорогим» и «бесценным» человеком. Прислал крупными печатными буквами написанную замечательную «Молитву святых седми отроков на немощного и неспящего» (такую я нигде потом не встречала). Почерк у о. Иоанна четкий, изящный, орфография неустойчивая, то совсем старая, то несколько упрощенная (время берет свое). Заканчивает всегда одинаково — «с неизменной любовью, недостойный игумен». Самое главное, просит Алексея Федоровича исповедоваться письменно (ничего не поделаешь, ближе нет никого, кроме этого старца) и так же письменно «властию, данной от Бога», отпускает грехи. Да как выслушивает внимательно, хотя Алексей Федорович у него не один, духовные чада в нем нуждаются, и надо обо всех помнить, а болезни одолевают о. Иоанна.

Человек высокого интеллекта (недаром учился в университетах Москвы и Геттингена), философ, духовный учитель, он и рад пообщаться на темы научные (с таким, как Лосев, — большая редкость), и вопросы задает глубокие, и мнения спрашивает о книгах, им недавно прочитанных, хотя бы об известном сочинении Льва Шестова «Афины и Иерусалим», — без книг не может, и еще удивительно, что они к нему путями сложными приходят. Значит, кто-то заботится, помогает, и не только преданные, охраняющие его покой женщины (а с ними тоже непросто, каждая достойна особого внимания, и трудновато бывает, по его словам, с ними, но любовь все покрывает).

Чаще всего о. Иоанн размышляет, укрепляя Алексея Федоровича, о славном прошлом гонимой церкви. «Не бессмысленна наша жизнь», итоги будут подведены, «и будет день, когда падем мы пред Господом на лица свои»… «Хочется мне, — пишет о. Иоанн, — послушать Вас, узнать Ваши мысли обо всем, что творится в мире, мысли стоящего на страже зоркого духом наблюдателя видимых и не видимых, и не теряю надежды, что Господь устроит все и не лишит меня этой радости». И еще: «Так хотелось бы вступить хоть разок в общение с Вами, и в области не только сакраментальной — узнать Ваши мысли о многом». Мечтает о. Иоанн общаться с достойным собеседником, да пойди, попробуй встретиться — пути тысячеверстные разделяют. Убежденный антисергианец, он уверен в правоте их с Алексеем Федоровичем общего дела. Я читаю Алексею Федоровичу вслух и громко, но, кажется, что звучит не мой голос, а тот, далекий, но родной и понятный Алексею Федоровичу, переживающему трагедию церкви: «Я глубочайшим образом уверен, что в будущем все то, что начато м. Сергием и с таким усердием развивается и прогрессирует при его преемнике, будет сурово осуждено вселенским церковным сознанием и судом(подчеркнуто о. Иоанном. — А. Т.-Г.).Это будет нашим оправданием, нашим успехом, нашей победой» (хотя письма не датированы, но по некоторым приметам это 1967 год). Собеседник Алексея Федоровича понимает, что Алексей Федорович «изнемогает», но уверен, что ему «готовится праведное воздаяние». «Пока я жив, буду с любовью молиться за Вас, а когда умру, то верю, что о нас обоих не устанет молиться св. Церковь, не забывающая никого из Своих чад, даже самых незаметных, немощных или одиноких».