Жизнь и судьба: Воспоминания

Много лет прошло с тех пор, как Ксеня исчезла, и это я уже возобновила с ней отношения, когда стала печатать роман Алексея Федоровича «Женщина-мыслитель». Мы с Ксеней стали общаться, и она рассказала о многом (за точность фактов не ручаюсь). От нее я узнала, что Алексей Федорович читал первую главу своего романа «Женщина-мыслитель» под Москвой на Влахернской (Савеловская железная дорога, по-советски станция «Турист») [305]и читал на даче, где снимала комнату Наталья Николаевна Андреева, вдова о. Феодора Андреева, близкого Лосевым стойкого имяславца, ученика о. Павла Флоренского. Он ведь скончался давно, еще в 1929 году, а Наталья Николаевна (1897–1970) проходила по одному делу с Алексеем Федоровичем в 1930 году. Первая глава — восхищенная апология пианистки Радиной (Юдина подозревала, что она единственный прототип, но прав Алексей Федорович — у художников никогда не бывает одного прототипа, вспомните о Л. Н. Толстом). Ксеня рассказывала о странных фантазиях Юдиной, считавшей себя невестой молодого Кирилла Салтыкова (1914–1939) (он — племянник лосевских друзей, А. Б. и Татьяны Павловны Салтыковой, в доме которых, по словам Татьяны Павловны, при Юдиной нельзя было даже упомянуть о Лосеве — ярость охватывала Марию Вениаминовну). Ксеня и Кирилл — друзья по училищу. Кирилл, по словам Ксени, попал к Юдиной, когда в Консерватории на кафедре, где был Г. Г. Нейгауз, арестовали Владимира Сергеевича Белова, учителя Кирилла. Мария Вениаминовна из высших духовных соображений требовала, чтобы Кирилл бросил музыку и углубился в молитвенное созерцание. Молодой человек любил не только музыку, но и горы, отправился на Кавказ и там погиб — участь достаточно обычная для покорителей горных высот. На правах невесты Мария Вениаминовна посылала ему письма, которые он, опять-таки по словам Ксени, не распечатывал, и его мать, Елена Николаевна, в утешение Марии Вениаминовне положила их в гроб сына.

С Ксеней особенно мы сблизились к 90-летнему юбилею Алексея Федоровича. Старая дама, но все еще прямая, стройная, вся в черном изящном платье, трогательно прислонилась к своему учителю. Так ее и запечатлели на снимках.

Ксеня очень волновалась за свой архив, на который уже покушался небезызвестный А. М. Кузнецов, посетивший и меня, чтобы прочитать в рукописи еще не напечатанный роман Алексея Федоровича. Не дочитав романа, Кузнецов исчез, сообщив мне о своей работе в Институте мировой литературы Академии наук. Однако П. В. Палиевский, замдиректора, выяснил досконально, что такой человек там нигде не числится. Зато Кузнецов прославился безудержной апологией Юдиной и стал чуть ли не главным авторитетом по всем проблемам ее жизни и творчества.

Иной раз появлялась без всякого предупреждения еще одна тень прошлого, Надежда Юрьевна Фиолетова [306], жена профессора-юриста, правоведа, богослова Николая Николаевича Фиолетова (1891–1943), ученика Евг. Н. Трубецкого в Московском университете, из семьи потомственных священников. Сама Надежда Юрьевна — человек ученый, философствующий, слушала когда-то С. Л. Франка и считалась его ученицей (училась на Высших женских курсах Герье, на философском отделении). С мужем познакомилась на одном из заседаний РФО памяти Вл. Соловьева. Обвенчавшись в 1923 году, не расставались до лета 1941 года, а потом Мариинские лагеря и смерть. С ним вместе в этот же день, но в Москве, арестовали тоже знакомого Алексею Федоровичу математика Комаревского Василия Михайловича, разделившего судьбу Фиолетова. Надежда Юрьевна всюду сопровождала мужа, и в разные города, где он читал лекции, и в ссылку в Ташкент. Всегда в нужде, всегда в ожидании ареста. Алексей Федорович и Валентина Михайловна старались помочь Надежде Юрьевне не только советами, но и материально, устраивая ее переводы, за которые платили какие-то авансы, но потом не печатали. Алексей Федорович даже привлек Надежду Юрьевну к переводу Николая Кузанского, но безрезультатно. Помню Н. Ю. в кабинете, на диване, за столом вместе с Алексеем Федоровичем и Валентиной Михайловной. Грузная, с тяжелыми папками, сумками, от вечных тревог нервная, но участвует в беседе не простой, а философской, живо и, судя по реакции Алексея Федоровича, умно и по делу. Печально я молодая, но уже много пережившая, наблюдала за беседой людей особенных (я это понимала), отягощенных прошлым и на пороге неведомого будущего — времена были трудные, послевоенные. Снова аресты и лагеря.