Жизнь и смерть в аушвицком аду

Внутри сидит мать. Она схватилась руками за голову. Лицо мрачное. Сердце стучит как-то странно. Перед глазами пробегают картины целой жизни: детство, юность, короткое семейное счастье: дом, муж, ребенок, родительский дом, местечко, поля, леса, сады, всё бежит, перемешивается как колода карт, одна картина прогоняет другую, и на всем этом черное пятно: оставленная на произвол судьбы разоренная квартира, разрушенное семейное гнездо: расколоченные двери и окна, взломанные шкафы, разбитая посуда, разбросанная, затоптанная одежда, все это оставлено позади, а теперь: караул, куда мы все едем?!..

Поезд идет медленно, как похоронная процессия. Как будто бы хочет оказать жертвам последнюю честь. Через десять минут он уже идет назад пустой. Еврейский плутократ и еврей-большевик, который намеревался уничтожить арийский мир, обезврежен навеки. Грузовая команда уже упаковывает еще теплые вещи в машины: лааус, лааус[1137], туда, в страну фрицев[1138]. По заказу государства родился новый ребенок, рейхскасса платит премии, государственные деньги, Крупп[1139] уже приготовил для него винтовочку. Это для него везут белые рубашечки Абрамчика, вышитые преданными материнскими руками.

А мир? Мир наверняка делает все, что может. Протестуют и интерпеллируют[1140], собирают комитеты пяти, тринадцати и восемнадцати[1141], красный крест гремит кружкой «цдоке тацл мимовес»[1142], пресса и радио делают хеспед[1143], архиепископ Кентерберийский молится[1144] «Эйл моле рахмим»[1145], в церквях говорят «кадиш[1146]» и хозяева мира пьют за нас «лехаим» и желают друг другу «мазл тов», за спасение и вознесение[1147] наших душ.

Веревка накинута на шею. Вешатель великодушен. У него есть время. Он играет с жертвой. Пока он выпивает кружку пива, закуривает сигарету и довольно улыбается. Давайте воспользуемся моментом, когда палач нализался[1148], и употребим виселицу в качестве печатной машинки: набросаем то, что нам есть сказать и рассказать.

Итак, друзья, пишите, описывайте коротко и остро, коротко, как дни, которые нам осталось жить и остро, как ножи, которые нацелены в наши сердца. Пусть останется пару листков для ЕНО[1149], Общества Еврейских Несчастий, пусть наши оставшиеся в живых, свободные братья прочтут это, и может быть, оно их чему-то научит.

А мы просим у судьбы:

Да будет воля Твоя, не[1150]слышащий голос плача, сделай для нас хоть это — сложи слезы наши в кожаный мех Твой[1151]. Сохрани эти страницы слез в дорожной суме бытия[1152], и да попадут они в правильные руки и совершат свое исправление[1153].

К.л. Ойшвиц, 3 января 1945.

Перевод с идиша Алины Полонской.

Примечания Павла Поляна и Алины Полонской

Вместо заключения: Касиба, которая дошла

Спой песнь последнюю о гибнущем народе, —
Ее безмолвно ждет последний иудей…

Ицхак Каценельсон

Свитки из пепла…

Шесть авторов, десять текстов…

О жизни в гетто, о депортациях, о равнодушной луне, о селекциях на рампе и в бараках, о диктате мишпухи, о неудовлетворенной жажде мщения, о высокотехнологичном превращении людей в трупы, а трупов в пепел. Феноменален и жанровый диапазон — от бытового письма с наказами жене и дочери и комментария к чужой рукописи до летописного свидетельства, публицистического памфлета и подражания пророкам.

Но все рукописи — разные и о разном — как бы впадают в огромное кровавое море, именуемое Аушвиц-Биркенау, и уже не покидают его берегов.

И нет в литературе о Катастрофе других текстов, написанных с такой малой — лишь только руку протянуть! — дистанции от газовен и крематориев. Эти живые свидетельства — центральные и важнейшие.

«Пусть будущее вынесет нам приговор на основании моих записок и пусть мир увидит в них хотя бы каплю того страшного трагического света смерти, в котором мы жили», —

так закончил Залман Градовский свое письмо из ада, свою касибу потомкам.

Письмо до нас чудесным образом дошло и, вместе с другими касибами, легло в основание этой книги. Но вечная память и тем, чьи рукописи были найдены и выброшены или не были найдены и уже никогда не будут найдены, — их унесла река времен.

Вечная память и тем миллионам евреев, что приняли мученическую смерть и не проронили об этом ни словечка. Тем больший вес ложится на уцелевшие и дошедшие до нас свитки.

Аврома Левите в свое время поразили героические полярники, и перед лицом смерти не выпускавшие карандашей из цепенеющих пальцев и продолжавшие — ради вечности и науки — делать заметки в своих полевых дневниках.