Жизнь и слово

Неяркий ровный свет северного дня вливается в высокие окна длинной галереи, отражается в одинаковых белых дверях с надраенными медными ручками, в покрашенных светло-серой краской стенах, в навощенных полах, и от этого ровного неяркого сияния чувствуешь даже какую-то дурноту, в голове плывет, словно смотришь в морскую даль. Слышится звон сигнального колокола, несколько долгих ударов, вдруг разом, залпом бухают двери классов, множество кадетов, одинаковых в своей одинаковой кадетской форме, мчатся мимо, выкрикивают на ходу: «Новичок! Новичок!» Кто-то останавливается на мгновение, оглядывает нового мальчика с живым любопытством, кто-то дергает его за руку, кто-то толкает в плечо, просит поделиться домашним лакомством, подходит вразвалку кадет постарше, предлагает помериться силами. Появляется дежурный офицер, ведет новичка в цейхгауз…

Любопытно: слово «новичок», для нас такое привычное, Владимир Иванович Даль впервые услышал в Морском корпусе. В одном Далевом рассказе, содержащем немало автобиографических сведений, главный герой, молодой мичман, окончивший корпус и направляющийся служить на Черноморский флот, в Николаев, составил изрядный список слов, принятых и понятных только в самом кадетском корпусе (вот почему, думается, и у Даля «замолаживает» не первая запись); среди «новых слов», подхваченных мичманом, и — «новичок». Полвека пройдет, Даль и в «Толковый словарь» это слово вставит осторожно. После теперь забытого «новик» (новобранец, вновь поступивший в должность, на службу, в какое званье) следует: «в школах вновь поступивших зовут новичками». И только…

Итак, появляется дежурный офицер, ведет — Даль бы сказал: «новика», ан нет, по-корпусному-то выходит: «новичка» — в цейхгауз, военную кладовую. Оттуда выходит новичок уже в форме, на вид такой, как все (разве что мальчик приметный — носатый: «рос, порос да и вырос в нос», — посмеивается над собой Даль): мундир черный с вызолоченными пуговицами в два ряда и золотым шитьем на воротнике и рукавах, белые брюки, на голове высокий кивер с серебряным витым шнуром спереди, через лоб, от виска к виску, и кисточкой-помпоном (ее еще называют «репеек»). Летом 1814 года начинается служба Владимира Ивановича Даля. «Служить», объясняет он в Словаре, «быть пригодным, полезным, нужным». Другое значение слова: «состоять при должности», «быть при месте». Служить — состоять при должности, мундир носить — Далю сорок пять лет. Служить — быть полезным, нужным — до последнего дня.

Отныне жизнь его подчинена колоколу. В пять часов — подъем, в шесть — молитва и завтрак, с семи до двенадцати — классы, в двенадцать — обед и снова классы, в пять — полдник, в восемь — ужин, в девять — молитва и отбой.

На рассвете по первому бою колокола заспанные еще кадеты строятся во фронт; дежурный офицер шествует меж рядов, проверяет, чисты ли руки, подстрижены ли ногти, волосы причесаны ли как положено, все ли пуговицы на мундире. С пяти утра и до девяти вечера кадет живет в строю, застегнутый на все пуговицы.

«Направо!» — строем идут на молитву, строем в классы, строем в залу — завтракать, обедать, полдничать, ужинать; корпусная зала огромна — говорят, в ней может свободно совершать строевые маневры целый батальон; столы — что, в княжеском дворце — сверкают и ломятся от тяжелой серебряной посуды, доставшейся корпусу по высочайшей прихоти кого-то из самодержцев. Харч, однако, не отличается ни разнообразием, ни сытностью: с серебряных тарелок серебряными ложками черпают жиденькую кашицу-размазню, из тяжелых позолоченных кубков пьют квас. Утром и вечером — белая булка и кипяток с темной тягучей патокой взамен сахара, чай — тем, кто побогаче, — присылают из дому.

По субботам после ужина здесь же, в зале, кадетов учат танцевать. Гремят мазурки и полонезы, «раз-два-три», «раз-два-три» — в центре залы, пристукивая ногой по полу, громко отсчитывает такты вальса специально приглашенный танцмейстер. Корпус славится музыкой — корпусной оркестр приглашают играть и на великосветских балах. «Раз-два-три» — в навощенном до блеска паркете мелькают, отражаясь, белые кадетские брюки. В громадных люстрах тонко звякает хрусталь. Офицеры со строгими липами прохаживаются между танцующими, придирчиво оглядывают крючки и погончики на мундирах воспитанников, настороженно вслушиваются во всякое слово, сорвавшееся у мальчиков с языка. Неподалеку от залы, только пройти по темному коридору, в тускло освещенной двумя-тремя свечами за грязным стеклом фонаря комнате-дежурке возле гладко отполированной кадетскими животами скамьи мокнут в бадейке с соленой водой пучки розог, день и ночь скучает могучий усач-барабанщик, всякую минуту готовый приступить к жестокому делу…